Вольфганг Бюшер - Берлин – Москва. Пешее путешествие Страница 26

Мышкин показал мне постоянную экспозицию своего музея. Чернобыль глазами художников или что-то в этом роде. Он задержался перед изображением красного дьявола, держащего в руках раскрытую Библию на фоне красного апокалиптического неба.

– Вы знаете это место? – спросил он осторожно, словно боялся уличить меня в незнании.

Есть игра слов, на которую русские с их тонким, а порой слишком обостренным чувством апокалиптического указывают ничего не подозревающим иностранцам. Дежа-вю. Некто увидел, что так будет, и записал, а через две тысячи лет все сбылось: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

Откровение, восьмая глава. Речь идет о полыни. Полынью называется горящая звезда, которую узрел Иоанн в своем видении, но самое главное – трава полынь называется по-русски «чернобыль». Прочие детали тоже сходятся. Двойственность света, «века просвещения», огня Прометея – сначала свет, затем смертоносный факел, горящая, низвергающаяся звезда-реактор. Здесь многие от нее погибли, только в Белоруссии десять тысяч пострадавших от облучения. Отравленные грунтовые воды на трети юга страны. Горечь, полынь, и скрытая во всем этом тайна, которая так нравится русским: ведь это объективная игра слов, не придуманная, если такое вообще возможно придумать. Слово предшествовало деянию, а образ – свершению. Откровение Иоанна – виде́ние, Чернобыль – катастрофа, но метафора Полыни связывает их воедино.

Я спросил Мышкина, верны ли слухи, что в Зоне растут огромные растения и грибы. Он рассмеялся. Нет, нет, здесь только весьма расплодились дикие звери: кабаны, лисы, волки. С тех пор, как отсюда ушли люди, популяции диких животных увеличились. Кроме того, неконтролируемая дорога через Зону стала излюбленным маршрутом наркокурьеров из Средней Азии, а где товар идет, там он и задерживается, и в этой малонаселенной и отрезанной от мира лесной стороне есть теперь дети с исколотыми руками. Он вновь отвел меня к экспонатам военного времени, которые, похоже, увлекали его сильнее, чем обвинительный пафос политизированного искусства. Он сам вел раскопки. Он выставил здесь самые интересные вещи, найденные им в земле. Изогнутые авиационные пушки немецких мессершмиттов. Полусгнившие ранцы. Пустые гильзы от снарядов. А также каски – их у него набралась целая коллекция. Он снова показал мне раритет, который хотел подарить: имя убитого стояло на внутренней стороне каски, хорошо читались крупные, темно-синие, словно от фломастера, буквы, выведенные самим неудачливым пехотинцем.

– Я нашел его тут неподалеку. Смотрите, пулевые отверстия везде совпадают.

Он положил череп в шлем, и действительно, все пулевые отверстия в черепе соответствовали отверстиям в каске. Я сказал, что не могу принять этот дар.

– Берите и не волнуйтесь, у меня их много.

Я ответил, что мне не нужен этот мертвый солдат, у меня уже есть один.

Мы поехали в Дублин, последнюю деревню перед Зоной, название которой не имеет никакого отношения к Ирландии, – оно происходит от «дуба». Как во всех русских деревнях главная улица Дублина была не мощеной и не асфальтированной, за нами наблюдали возмущенные гуси, взволнованные куры неслись от нас прочь, а через каждые пять шагов стояли колодцы с деревянными крышками, по одному на каждый дом. Здесь жили друзья Аркадия.

Мы прошли через калитку в высоком тесовом заборе, и все здесь было чудесно. Дом и сад Анны Петровны воплощали русскую мечту о лете. Я стоял в мастерской ее зятя, занимавшегося изготовлением мебели, рам и лестниц, и вдыхал запах свежего дерева и смолы, в детстве я любил их больше всех и много слонялся у столярного цеха неподалеку и у смолокурни. Впереди находился зимний дом, а сад был таким, как положено саду, изобильным. Но самым лучшим был летний дом с его широкими некрашеными половицами и стенами из светлого дерева, большими окнами, выходящими в сад, и монументальным столом. Повсюду были плоды из сада. Сладкие красные помидоры, искривленные и кособокие, земляника, цуккини, открытый мешок с картофелем, здесь была даже разрезанная дыня, так далеко на юг мы забрались, и повсюду – цветы. Я лег на диван и слушал голоса и звуки, доносившиеся из кухни, работало радио, и, честное слово, Ли Хазельвуд и Ненси Синатра пели в этот момент «Summerwine»39.

Солянка была подана на стол, я спросил, из чего она приготовлена. К основным ингредиентам – капусте, подсолнечному маслу, моркови, соли и перцу – Анна Петровна добавляла яблоки, цуккини и грибы. Я спросил ее, правда ли, что в Зоне растут огромные грибы.

– Я один раз нашла, он весил три кило. Но это было еще до аварии на реакторе. С тех пор ничего такого не случалось.

– Но разве грибы, которые вы кладете в солянку, не содержат радиации?

– Знаете, каждый должен сам заботиться о своем здоровье. Мы питаемся только с моего огорода. У главы района маленький ребенок и свой датчик радиации, он часто сюда приходит и производит измерения: показания в моем саду лучше, чем в Минске. Он и сам питается только с моего огорода.

– Но как же грибы?

– А, грибы. Укроп плох, он много впитывает. И молоко плохо, оно также впитывает много радиации. И грибы из леса. Но мы все равно их иногда едим.

Она сказала также, что яблоки все-таки нужно мыть, а также то, что мужикам, которых после аварии посылали в Зону, чтобы вывезти добро и скот, перед каждой вылазкой приходилось пить сто граммов водки, которая, якобы, защищает от облучения, и тогда произошло много несчастных случаев, поскольку мужики в мерах предосторожности выпивали по целой бутылке. Она меня запутала. Порой она объясняла все с научной точки зрения, но тут же начинала рассуждать, как настоящая крестьянка, которая перед лицом новой эпохи и ее новых ужасных болезней прибегает к помощи своих старых домашних рецептов. Я сдался и перестал размышлять об этом. Вид сада, свет в летнем доме, запах еды прогоняли лишние мысли. Ели только мужчины, – женщины готовили, накрывали на стол, ожидали в дверном проеме, следили за тем, чтобы все было нам по вкусу, и радовались, когда мы просили добавки. Все это занимало меня еще и потому, что напоминало о той большой кухне, в которой я первый раз в жизни дотянулся до края стола, о непрерывных готовке и заготовке и о четком разделении мужского и женского труда. Лишь после завершающей перемены блюд женщины присели за стол и тоже поели. При этом не наблюдалось ни малейших признаков униженности или покорности. Каждый делал свое дело, вот и все.