Вячеслав Веселов - Дом и дорога Страница 26

История — живая жизнь. Прошлое не умирает. Ты живешь потому, что до тебя жили другие. Ничто не может обречь нас на беспамятство, все мы связаны в тесный узел соучастия.

Еще не пережив волнения, ты обретаешь чувство утраченного родства, похожее на внезапный прилив счастья.

Целый день он не отрывал глаз от пейзажей за окном, он влюбился в них, по сейчас, стоя на ночном ветру, понял, что родину не опишешь в географических понятиях. В самом деле, что скажут другому эти поля и косогоры? Ведь только их он и сможет увидеть.

Родина — это память, это душевное измерение, это способность видеть и чувствовать так, а не иначе.

Он искал слова, чтобы выразить то сложное и, быть может, невыразимое, что было заключено для него в слове «родина». Как рассказать об этом? Ведь не размахивать же руками, не кричать на всех перекрестках о своей любви. Надо хранить в себе это сдержанное, строго-ревнивое чувство. Он подумал об этом с грустью, но и с надеждой тоже, потому что другой, если ему суждено разделить твое чувство, безошибочно узнает его, поймет тебя по жесту и голосу и улыбнется в ответ.

1983

ДОРОГА

Большая дорога — это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца, — точно жизнь человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключается идея; а в подорожной какая идея! В подорожной конец идеи...

АРКТИЧЕСКИЕ КАНИКУЛЫ

(ЗАПИСКИ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА)

Ветер с далеких берегов

Я и теперь, пожалуй, не сумею внятно объяснить, почему спросил тогда в институтской библиотеке дневники Нансена, а потом всю ночь напролет, накануне экзамена, читал про дрейф «Фрама». В выборе книги, собственно говоря, ничего удивительного не было, я с детства бредил Арктикой. Но внезапность решения меня поразила: я был ближе к своему детству, чем мне казалось.

Они жили втихомолку, старые, уже потускневшие мои мечты и только иногда заявляли о себе — вставали, звали за собой, тревожили... Но наступало лето, и я уезжал на практику или с друзьями на юг.

После той ночи я понял, что откладывать больше нельзя, и сел в мурманский поезд. Похоже на романтическое бегство? Да нет, никакого бегства. Ничего такого. Просто каникулы, последние мои студенческие каникулы. Все оставалось на своих местах — келья в общежитии, недочитанные книги, друзья. Мне нравилась моя будущая специальность, я заканчивал институт и собирался провести оставшуюся жизнь среди книг и учеников. Со многим я простился спокойно, но тут... Живешь, взрослеешь, а однажды замечаешь, как детская мечта грузом лежит на сердце. Словом, я решился.

А книга была мне знакома. Помню какой-то заснеженный город (работа отца была связана с частыми переездами, и я катался с родителями по стране, не успевая привыкнуть ни к городам, ни к школьным приятелям). Помню неуютный дом, пустые комнаты, темный шкаф, доставшийся нам от прежних хозяев, а в нем несколько книг, старые журналы и Нансена издания 1903 года. «Среди льдов и во мраке полярной ночи» — так совершенно во вкусе тех лет к риторике и жутковатым заглавиям называлась книга. Помню холодную зиму, болезнь и долгие ночные часы за книгой. Кажется, тогда я влюбился в Арктику. Мне было двенадцать. Надо ли говорить, что я решил стать полярным путешественником.

Мурманск

Я пишу это в общежитии моряков Арктического пароходства. Поздний вечер, но за окнами светло. Начало июля. Людей в городе немного: время летних отпусков. Убежали к теплым морям последние поезда с мурманскими ребятишками (их здесь зовут «шпротами»), первый караван судов ушел на восток. Так что я не у дел. Пароходству требуются матросы, судовые токари, плотники, но я как максимум могу быть грузчиком. Это мой единственный шанс. Разгрузка судов на полярных станциях ведется силами экипажей, лишние руки там обязательно понадобятся. Вот на это и уповаю.

Я определен на судно уборщиком. Посвящению в должность предшествовала изнурительная комиссия с глотанием резиновой кишки, клизмами и прочим — исключительная привилегия работников пищеблока и уборщиков. Я подумал, что моя любовь к Северу подвергается чересчур суровым испытаниям. После комиссии мне вручили «Медицинскую книжку моряка торгового флота» с врачебным заключением: «Годен к работе в должности уборщика без ограничений».

Без ограничений... Слабое все-таки утешение. Я знал, конечно, что без технических навыков, без умения точить, строгать, варить, на судне делать нечего. Да я и не надеялся получить должность, совместимую с моим образовательным цензом, но чистить нужники...

Дважды в день я хожу на свидание с инспектором отдела кадров, справляюсь о работе, а после толкаюсь в коридорах, изучаю объявления и приказы.

На фанерном щите — два больших листа: «Позиция судов Мурманского арктического пароходства».

«ДОРОГОБУЖ» Вышел из Клайпеды в Антверпен. Очередной рейс Вентспилс — Роттердам.

«СУХУМИ» Принял лоцмана. Заходит в Манчестер для выгрузки.

«ДУДИНКА» Погрузка в Архангельске на Бейрут.

«МСТА» Заходит в Тронхейм. Очередной рейс Берген — Мурманск.

«ДАГЕСТАН» Вышел из Щецина в Ленинград под погрузку на Руан.

И длинный, почти как в «Илиаде», перечень судов, против которых стояло одно слово — Арктика. (Я список кораблей прочел до середины.)

Кто-то из писателей сказал однажды, что его больше всего волновало чтение железнодорожных расписаний. Представляете, что должен был чувствовать я, читая все эти «Роттердамы», «Бейруты», «Манчестеры», «Тронхеймы».

Завтракаю я в маленьком кафе на первом этаже пароходства среди вечных разговоров о прибытиях и уходах, о том, например, что Ла-Манш забит льдами... Сижу, слушаю и все меньше верю, что когда-нибудь и сам выйду в море. Уже вторую неделю инспектор встречает меня одной и той же фразой: «Ничего пока нет». Это мрачноватый человек, задерганный как все инспекторы, диспетчеры и театральные администраторы.

Взойти на корабль

Заглянув сегодня в отдел кадров, я не чаял услышать что-нибудь еще, кроме привычного «ничего пока нет». Инспектор ругался с кем-то по телефону. Он бросил трубку на рычаг, тоскливо посмотрел на меня, будто припоминая что-то, и наконец пролаял:

— «Мста». Шестой причал. Счастливо плавать!

С чемоданом в руках поднимаюсь по трапу. Свободные от вахты матросы покуривают, сидя на брезенте.