Джером Джером - Трое за границей Страница 27

Немец не испытывает неприязни даже к дикой природе — при условии, что она дикая в меру приличия. Если ему кажется, что она слишком нецивилизованна, он принимается за работу и приручает ее. Помню, недалеко от Дрездена я обнаружил живописную узенькую долину, которая спускалась к Эльбе. Извилистая тропа бежала вдоль горного потока, который пенился и бурлил по камням между скал, целую милю, вдоль берегов, поросших лесом. Очарованный, я шел по тропинке, пока за поворотом не наткнулся на толпу рабочих — человек восемьдесят, если не полная сотня. Они в поте лица убирали долину и приводили поток в приемлемый вид.

Все камни, которые препятствовали току воды, тщательно выбирались, грузились в телеги и увозились. Берег по обеим сторонам выкладывался кирпичом и цементировался. Нависающие кусты и деревья, спутанные стебли ползучих растений вырывались с корнем и подрезались. Чуть ниже я увидел законченную работу — какой должна быть горная долина в соответствии с немецкими представлениями.

Вода, теперь широким ленивым потоком, текла по ровному, засыпанному гравием руслу между двух стен, увенчанных каменными карнизами. Каждые сто ярдов она осторожно спускалась по трем широким деревянным площадкам. Берега были расчищены; через правильные интервалы были посажены молодые тополя. Каждый саженец был огорожен ширмой-плетенкой и подвязан к железному пруту. Как надеются местные власти, в течение двух лет долина будет «закончена» по всей длине, и опрятноумный любитель немецкой природы сможет здесь, наконец, появиться. Каждые пятьдесят ярдов будет устроена скамейка; каждые сто — полицейское объявление; каждые полмили — ресторан.

То же самое творится от Мемеля до Рейна. Они просто убирают страну. Я хорошо помню Верталь, некогда самый романтический лог во всем Шварцвальде. Когда я спускался туда в последний раз, несколько сот итальянских рабочих стояли там лагерем, в поте лица наставляя маленький буйный Вер тому, как до́лжно себя вести; здесь берега ему обкладывали кирпичом, там подрывали ему скалы, возводили цементные ступеньки, чтобы он мог спускаться чинно и без суеты.

В Германии не болтают всякую ерунду про «живую природу». В Германии природа должна вести себя как следует, и не подавать дурного примера детям. Немецкий поэт, обнаружив, как в Лодоре поднимаются воды (как это живописует, несколько бессистемно, Саути), будет в таком шоке, что не сможет остановиться и написать об этом аллитерированным стихом. Он убежит и сразу заявит о них в полицию. И недолго тогда им останется пениться и шуметь.

— Ну-ка, ну-ка, что все это значит? — сурово обратится к водам глас немецких властей. — Такого мы не можем позволить, вы знаете. Вы что, не можете подниматься спокойно? Где вы, по-вашему, находитесь?

И немецкий муниципальный совет выделит для этих вод цинковые трубы, деревянные желоба, винтовые лестницы, и покажет им как следует подниматься по-немецки, благоразумно.

Опрятная страна эта Германия.

До Дрездена мы добрались в среду вечером, и пробыли там до воскресенья.

Можно сказать, Дрезден — город, привлекательный во всех отношениях; но это место, в котором нужно пожить, а не в которое просто приехать. Его музеи и галереи, его дворцы и сады, его прекрасное и исторически насыщенное окружение, источник наслаждения на целый сезон, за неделю только приведут в замешательство. Дрезден не такой развеселый как Вена или Париж (которые быстро надоедают); его чары по-немецки основательнее и прочнее. Это Мекка для любителя музыки. В Дрездене за пять шиллингов можно взять место в партере (после чего вас, увы, не заставишь высидеть до конца ни одну оперу в Англии, Франции или Америке).

Дрезденская притча во языцех — все тот же Август Сильный, «Антихрист» (как его всегда называл Карлайл), который, согласно народной молве, осточертел всей Европе, оставив более тысячи наследников. За́мки, где томилась та или иная отвергнутая его возлюбленная (одна из них, упорствовавшая в своем притязании на высший титул, говорят, томилась целых сорок лет, бедняжка! — узкие подземелья, где она извела свое сердце и умерла, показывают до сих пор), которым стыдно за то или иное бесчестье, лежат разбросанные по окрестностям как кости на поле боя; истории в путеводителях относятся к таковым, которые «детям», воспитанным в немецком духе, лучше не слушать. Портрет Августа в полный рост висит в великолепном Цвингере, который он построил для звериных боев, когда горожане устали от них на рыночной площади. Мрачный, откровенно животный тип, тем не менее со вкусом и цивилизованный, что так часто сопутствует низменному инстинкту. Современный Дрезден, несомненно, многим ему обязан.

Но на что в Дрездене больше всего глазеет приезжий — возможно, на электрические трамваи. Эти огромные экипажи несутся по улицам со скоростью от десяти до двадцати миль в час, заходя в виражи как ирландский извозчик. В трамваях ездят все, кроме офицеров в форме, которым это запрещено. Дамы в вечерних платьях, спешащие в оперу или на бал, разносчики со своими корзинами — сидят бок о бок. На улице трамвай самый главный — всё и вся спешат убраться у него с дороги. Если вы не убираетесь у него с дороги, и, тем не менее, остаетесь в живых, после того как вас соберут, — по выздоровлении вас оштрафуют за то, что вы под него попали. Впредь будете осторожнее.

Однажды после обеда Гаррис решил самостоятельно прокатиться на трамвае. Вечером, когда мы сидели в «Бельведере» и слушали музыку, Гаррис, как бы между прочим, сказал:

— У этих немцев вообще отсутствует чувство юмора.

— С чего ты взял? — спросил я.

— Да вот, сегодня после обеда, — ответил Гаррис, — прыгаю на один этот электрический трамвай. Хотел посмотреть город, и стою на такой этой площадке… Как ты говоришь?

— Stehplatz?[3] — предложил я.

— Ну да. Так вот, ты же знаешь, как там трясет, и как надо следить за поворотами, и вообще не зевать, когда они останавливаются и трогаются?

Я кивнул.

— Нас там было человек шесть, — продолжил Гаррис. — А у меня, конечно, опыта никакого. Эта штука трогается, я отлетаю назад. Падаю на какого-то полного господина, как раз за спиной. Он сам стоит еле-еле, и сам падает назад на какого-то мальчишку, с трубой в зеленом байковом футляре. И хоть бы один улыбнулся! Стоят себе, как два сыча. Хотел извиниться, и только сообразил что сказать, как трамвай тормозит, и я, понятное дело, улетаю вперед и тыкаюсь в какого-то седого старикана, я так понял, профессора. Так вот и он бы хоть чуть улыбнулся. Мускул не дрогнул.

— Может быть, он о чем-то задумался, — предположил я.

— Не могли же они все сразу о чем-то задуматься? — отозвался Гаррис. — Притом что за всю дорогу я падал на них раза по три минимум. Понимаешь, — объяснил Гаррис, — они-то знают все повороты, и знают в каком направлении наклоняться. А мне, как чужаку, было, разумеется, не так просто. Меня мотало, бросало по всей площадке, я цеплялся как бешеный то за одного, то за другого… Это, наверно, было на самом деле смешно. Не скажу, что юмор первоклассный, но многих бы рассмешило. А этим немцам, видать, вообще ничего не смешно, они только нервничают, вот и все. Был там один коротышка, стоял спиной к тормозу. Я падал на него пять раз, я считал. Можно было ожидать, что с пятого-то раза он рассмеется, так нет же. Ему, похоже, просто надоело. Скучные люди.