Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник) Страница 37

Тревожно и пасмурно было на душе Фроси. Приезд Седалищева озадачил. Она строила планы, надеялась, что мытарствам придёт конец. Она устала от кошмарного бочкарёвского плена и чувствовала, что обстановка накаляется. За дверью слышался крикливый голос Аболкина. Отдавал какие-то распоряжения Седалищев. Тявкали упряжные собаки. Были слышны пьяные голоса…

– Почуяли добычу…

Потом стало тихо. Лишь отдалённый собачий перебрёх доносился из глубины ветреной ночи, но и он вскоре растворился в сгущающейся тревоге…

5

Внезапная февральская оттепель так спрессовала снега, что живительная пища белого песца – лемминги – пропала, и зверёк в поисках тундровой мышки откочевал в другие места, ближе к лесной части Приколымья. Метались по тундре и кочевники в поисках благоприятных пастбищ. Олень исхудал. С трудом копытился ягель. На красную лисицу навалилась чумка – болезнь заразная, эпидемическая. Тундровики, боясь, что болезнь перекинется на собак, отстреливали огнянку и сжигали в кострах.

И приход весны не радовал. Таяли скудные запасы. Не было надежды и на снабженцев. Однако пережили бы. Не такое бывало. Нарушен был привычный уклад самой жизни.

Старый Иннокентий всю ночь просидел в глубоком раздумье за чашкой крепкого чая. Дымилась отцовская трубка. Повсюду спали приехавшие к нему тундровики. Мерно плавал по тёплой избе неяркий свет коптилки. По белой медвежьей шкуре разбросал ручонки шестилетний мальчишка. Глядя на мальчугана, вспомнилось Иннокентию Ивановичу обидное детство. Да и было ли оно?.. Девятилетним пареньком остался без родителей. Подался в батраки – хамначчиты – к исправнику Среднеколымского округа Рындину. Жесток был исправник. За малейший пустяк избивал, сажал в холодный подвал. Протестовала мальчишечья душа. Да что он мог изменить?

По голодной дороге мимо рындинских трущоб проплывал кандальный звон. Батраки Рындина смотрели на измождённую вереницу закованных людей. Покачиваясь, она пропадала в хмуром распадке кровавой сопки. Кеша догадывался, кто были эти люди. Конвоиры называли их «политики». Помнил, как осенью возвращался он из рындинской часовни после всенощной. Ветер лепил мокрым снегом. Промокшие ноги хлюпали по вязкой грязи. В животе пусто. На душе горько. В хибарке нет ни кусочка даже весенней юколы. Он повернул к трактиру. Трактирщик не откажет. Правда, потом обдерёт как ондатру. Но это потом. А сейчас… У Кеши даже слюнки потекли от одной мысли, что ему отвалят кусок ливера и душистый ломоть хлеба.

У дровяного склада остановился. Невдалеке мутным пятном светился трактир. Слышались пьяные голоса. Ругань. И вдруг полицейские свистки, выстрелы. Совсем рядом пробежал человек. Кеша прижался к мокрой стене склада. Переждал. А когда, голодный, едва добрался до своей хибарки, то от неожиданности вскрикнул: на приступке лежал человек.

До самой весны хранил Кеша опасную тайну. И только по чистой воде проводил своего нового друга в далёкий путь. Беглый каторжник – питерский рабочий Алексей Амбаров, обнимая его на прощание, говорил, что мир тесен, хоть и велик… придёт время – встретимся…

Иннокентий Иванович встал, размял отёкшую спину, выбил о твёрдую ладонь трубку и вышел в сенцы. Стоял на пороге и глубоко вдыхал широкой грудью снеговой настой. Казалось, что он жадно пил, боясь оторваться от огромной чаши, до краев наполненной сочным нектаром, и не мог утолить жажду.

Заметил Прасковью. Торопливую. Озабоченную. Увидел он и упряжки. Чужие. Быстрые. И уже знал, кого несёт нелёгкая в такой ранний час. Но он готов был к этой недоброй встрече. И когда Прасковья заглянула ему в лицо, то поняла, что Иннокентий настроен на крепкую схватку. Во всей его кряжистой фигуре была уверенность хозяина. Он стоял на своей земле гордый, неприступный. Так встречает вожак стада вероломно вторгающегося в природный вольер важенок молодого лося.

– Поднимай народ, – сказал спокойно. – В твоей избе их встречу. – Он кивнул на приближающиеся упряжки.

– Один?..

– Меня не тронут, – успокоил её Иннокентий Иванович, – торопись…

Убедился, что его заметили, постоял немного у порога и вошёл в горницу. Дверь в сени оставил открытой. Сел у печи. Достал трубку…

Затявкали собаки. Заскрипели нарты. Послышались крикливые команды. Громыхнула дверь в сенях. Что-то упало, загремело. На пороге стоял Цапандин.

– Кеша? – Он переступил через порог, сутулый, перекошенный. – Живой? – заскрипел цинготными бледными дёснами.

– Умку не страшит волчья стая, – грозно ответил Иннокентий.

– Старый, однако, стал…

– На гнилом корню эн как тебя скрючило.

– Камаку пора тебе, Кеша, делать.

– Шакал останется шакалом, даже если влезет в шкуру чэлки.

– Нехорошо сказал, Кеша, – кривлялся Цапандин. – Мы с тобой родные вроде бы?

– Ворон орлу не пара.

– Отчего же?

– Оттого, что первый питается падалью!

– У-у, – затрясся Цапандин, ухватил Батюшкина за грудки.

Иннокентий Иванович обвил узловатыми пальцами запястье бандита и легко отшвырнул от себя… Косматый пятнистый кот бесцеремонно вылез из-за печи с мышонком в зубах. Он развалился на самом виду и принялся за свою жертву. Батюшкин улыбнулся прищуренными глазами и, набивая табаком трубку, кивнул на кота.

– Приглядись, Цапандин…

– Щас Седаль прибудет! Тогда поглядишь!..

– И тебя, и Седалищева, и всех вас, окаянных, – Иннокентий Иванович окинул суровым взглядом вошедших отрядников, – ожидает участь мышонка!..

Цапандин взвыл волком и залепил коту такого пинка, что тот шмякнулся крепко о стену. Однако добычу не выпустил и с яростным шипением юркнул за печь. То ли с испуга, то ли для устрашения, Цапандин выхватил наган и несколько раз выстрелил в потолок. Изба наполнилась гарью… Расталкивая столпившихся у входа в избу отрядников, протискивался Седалищев. За ним вездесущий Мишка Носов и здоровенный казак толкали в спину Курила. Бледный, тонкогубый пепеляевский следователь таращил бельма на Иннокентия.

– Смутьянишь? – раскорячился он посреди избы. – Старый человек, а непорядок делаешь.

– Старость разуму опора, – ответил Иннокентий Иванович.

– Мудрости тебе не занимать, – процедил Седалищев. – Однако, когда вожак в упряжке, каюру спокойнее.

– Бывает иначе.

– Иначе думается инакомыслящим за казёнными стенами!

– Прогнили стены вашего чертога, – постучал трубкой по столу Иннокентий.

– Связать!.. – визгливо выкрикнул Седалищев. Но отрядники не двинулись с места. Иннокентий Батюшкин был грозен. Костяная рукоять якутского ножа мощно была сдавлена в его руке. Отрядники знали этого могучего старика. Слышали немало рассказов от приятелей и сородичей о большой человеческой доброте походского старосты. Неразрывные узы братства связывали его со всем тундровым населением от Халарчи до Хара-Талы, от Чукотки до Алазеи, от Колымы до Индигирки и Анюя…