Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник) Страница 39

— Одного убьют.

— Данилку возьму. Он местный язык знает.

— Опасно…

— Ничего… Они учуяли, что не тот след взяли. Давай, Курил, собирай упряжку.

Отряд Аболкина оставил позади Еломенскую виску и через Блудные озёра вышел к Пантелеихе. Здесь, на заячьих берегах спокойной реки, обосновался Дмитрий Соловьёв. Купчишка жадный, желчный. Жил он бобылём. Торговал, обирал, перепродавал, обманывал кого и как мог. Экспроприированный в 1919 году, он не выбрался с насиженного места. Выжидал. Ненавидел Советскую власть. Всем, чем мог, содействовал колчаковцам. В них он видел выгодных заступников и компаньонов. В феврале 1922 года при поддержке уполномоченного пепеляевского штаба Цапандина верховодил контрреволюционным переворотом в Нижнеколымье.

Сына среднеколымского прокурора эвена Аболкина он принимал с распростёртыми объятиями.

— Пожаловал, приятель? — подхалимно осклабился Соловьёв. — Гульнуешь?

— Дай опохмелиться, — и уставился в ополовиненную четверть деруна, возвышающуюся посредине грязного тёсаного стола.

— Пей…

— А чёртом чего смотришь?..

— Не ершись, — сник Соловьёв, пододвигая Аболкину миски с отварной лосятиной и копчёным омулем.

— Эх-ха! — хрякнул Аболкин, осушив стакан.

— Крепкая? — ощерился Соловьёв.

— Кабала… Ну и рожа у тебя, Митрий Ляксеич… плевок на ей растереть — и то душа не лежит.

— Совсем ополоумел.

— А ты? Опрокинь, промочи…

— Не могу… Хворь в дыхалке.

— Брезгуешь?

— В вине всего себя утопить можно.

— Никак, Ляксеич, совесть грабанул у кого-то? Может, она у тебя на золотой цепи под кадыком висит?

— Не сатаней!

— Не ори… — отмахнулся Аболкин, наливая второй стакан. — Гиблое наше дело, Митрий Ляксеич…

В предчувствии недоброго Соловьёв холодно поёжился.

— Один я тут. Сижу вроде как в темноте, в неведении, что вокруг делается.

— Хитришь?

— Вот тебе крест! — Соловьёв, выпятив клиновидную грудку, мгновенно перекрестился.

— Да ты же нехристь, Ляксеич! — ухмыльнулся Аболкин, уставившись на него угрюмым, непомерно усталым взглядом. — Не гневи бога… Всё ты знаешь…

— Чего привязался? — взмолился Соловьёв.

— А то, что есаул Бочкарёв с япошками да самураями шептался! Смекнул?

— Вон оно как…

— Бочкарёв верховным правителем всей Колымы и Чукотки стать хочет!

— Эка куда полез, господин полковник! — сверкнул колючими глазками Соловьёв.

— А мы с тобой, Ляксеич, куда? — Аболкин болезненно скривился…

— Такой и мать родную удавит.

— А земелька вокруг наша с тобой? Перед кем мы спину гнуть будем?..

— Да-а… — испуганно выдохнул Соловьёв.

— Седаль пожаловал в Нижний, — как бы между прочим бросил Аболкин, — властвует, что тебе есаул.

— Он же гнида! — заскрипел Соловьёв. — Митьку, брата единственного, сгноил в остроге! Ограбил, разбойник, а потом… — У Соловьёва затряслись узкие плечи.

— На эту козявку, Ляксеич, ногтя будет. Смекнул?

— Митька в Якутск мой товар вёз, — всхлипывал Соловьёв. — Седалищев весь аргиш изничтожил.

— Земелька наша прохладная, молчаливая, — намекал Аболкин. — Ветер колючий, а мороз трескучий…

— Боязно…

— В наших краях заезжие люди объявились, — посуровел Аболкин. — За торговых себя выдают. Смекнул?

— Нет, Аболкин, боюсь. Ох, как боюсь грех на душу брать.

— Да они только похожи на купчишек, а так народ мутят против нашего порядка. У Цапандина бумага имеется на их арест! Пока Цапандин с этой бумагой носится, мы и уберём Седаля, а слушок поплывёт, что будто бы большевики Седаля успокоили…

— Колыма не примет падаль, — угрюмо сказал Соловьёв.

— Зато Цапандин примет большевиков! Скажи, Лысый перевал можно перемахнуть?

— Не ходил давно. — Соловьёв задумался. — Обходной путь есть. Да и свежачка надуло… Сам пойдёшь со своими казаками-раскоряками?

— Гришку Бондырева навёл. Он географию Курила усёк. Большевики на Аллаиху двигают. Курил проводит их до Лысой и вернётся. Одни большевики далеко не уйдут.

— Блудить будут?

— Недолго… Гришка их в Нижний один приведёт.

— Ну и ловок…

— А потом и сородич барона фон Унгерна, его превосходительство полковник Бочкарёв, успокоится. Он золотишко прячет и ещё кое-что. У монгол бывал, у японцев… Во Владивостоке. Везучий… Люди у тебя надёжные есть?

— За деньги все купить можно, — тихо ответил Соловьёв.

— А ты, Ляксеич, смог бы верховным стать?

— Только чтобы войска не было, дорого оно.

— Жаден ты до капиталу, — ухмыльнулся Аболкин.

— На деньгах мир держится!.. А тебе всё ухмылки да бутылки! Дело вон какое закручиваешь, а кошелёк за пазухой держишь?

Аболкин опрокинул ещё полстакана. Зажевал куском мяса, раскурил трубку-носогрейку… Запустил руку в глубокий нагрудный карман кухлянки, бросил на стол перевязанную суровыми нитками тяжёлую пачку кредиток.

— Хватит?! — испытующе уставился он на Соловьёва.

— Господи! — Дмитрий Алексеевич сгрёб со стола не уместившуюся в его руке пачку и, растерявшись, долго не мог сообразить, куда бы её сунуть.

— Ещё дам!

— Матерь божия… — лепетал Соловьёв, прижимая деньги к груди. — Капиталы немалые!

— На!.. Бери!.. Ляксеич!.. — швырнул Аболкин ещё пачку совсем обалдевшему торгашу. — Власть на этот мусор купишь, выторгуешь, выкрадешь!.. Власть!..

Упряжки спустились по крутому склону в спокойный долинный распадок, за ступенчатым гребнем которого открывался необозримый простор тундровой чащи.

Ни единого пятнышка, ни звериного следа… За несколько суток блуждания люди онемели. Отощавшие собаки еле тащились. Который день ни нартовой полоски, ни одинокой яранги, ни дымка, ни огонька — пустота.

За спиной Шошина метался в лихорадке Иосиф. Сбивчиво сопели ездовики. Позади нет-нет да и покрикивал на собак Ефим.

— Гляди! — раздался его надтреснутый голос. — Гаврила, гляди!..

— Олени… — вырвалось у Иосифа. Он приподнялся на локте. — Стойте!..

Собаки растянулись на снегу, уткнув в лапы заиндевевшие морды. Словно жалуясь на свою немощность, голодно скуля, уставились на невысокий сопочный склон, по которому спускалось в долину небольшое осторожное стадо диких оленей. Мощный самец, расправив ветвистые рога, доверчивым диким исполином красовался перед стадом.

…Сухой ружейный выстрел располосовал долину. И рухнул гордый самец. Нехотя прилегла с ним рядом молодая важенка, сражённая вторым выстрелом. Один за другим дырявили тишину змеиные посвисты пуль. Встрепенувшись, стадо вихрем унеслось прочь от страшного места. И только радужная пыль, взрыхлённая копытами, медленно опускалась в снежную зыбь.