Пол Теру - По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1 Страница 4

Севеноукс: еще один туннель, а после еще одна мимолетная пастораль: в полях лошади бьют копытами, несколько овец, стоящих словно бы на карачках, хмелесушилка, на которой сидят вороны, — все это в одном из окон сменилось рядами типовых коттеджей. Зато с той стороны рельсов — крестьянская усадьба в якобитском стиле и еще коровы. Такова Англия: между фермами вклиниваются пригороды. Переезд со шлагбаумом, и еще один, и еще: на дорогах скопились вереницы машин, пробки чуть ли не на сто ярдов. Пассажиры поезда поглядывали на заторы злорадно, чуть ли не бурча под нос: «Так вам и надо, мы едем, а вы постойте!».

Небо, простиравшееся над нами, выглядело старинным-старинным. На платформе в Тонбридже самодовольно ухмылялись школьники в темно-синих блейзерах и сползающих гольфах, с портфелями и крикетными битами. Мы пронеслись мимо, увозя их ухмылки. Остановок мы не делали, даже на крупных станциях, которые я, сутулясь, разглядывал из окна вагона-ресторана, меж тем как чай в моем картонном стакане колыхался, перехлестывая через край, а мистер Даффил, тоже нахохлившись, не спускал глаз со своих свертков и помешивал чай докторским шпателем. У него был встревоженный вид человека, который не может вспомнить, где позабыл свои вещи, или — это то же самое — человека, который уверен, что за ним следят. Мешковатая одежда подчеркивала его хрупкость. Серый, мышиного цвета габардиновый плащ — точно из гардероба великана, как и разлохмаченные брюки — широкими складками ниспадал с плеч; из длинных рукавов торчали лишь кончики пальцев. Пахло от Даффила заплесневелым черствым хлебом. Он не снимал твидовой кепки и, как и я, боролся с простудой. Обувь на нем была занятная — универсальные деревенские башмаки, хоть в пир, хоть в мир. По его выговору (он спросил у бармена стакан сидра) я не смог определить, откуда он родом, но, помимо ботинок, в нем было еще кое-что провинциальное: практичный наряд, казавшийся бы на лондонце нищенскими лохмотьями, тут свидетельствовал лишь о рачительности, возведенной в жизненный принцип. Только спроси — и он охотно расскажет, где купил эту кепку и плащ, и по какой цене, и сколько уж лет нет сносу этим ботинкам. Спустя несколько минут я прошел мимо него, сидящего в уголке салона-вагона, и заметил, что он распотрошил один из своих свертков. Перед ним были разложены нож, французский багет, тюбик горчицы и алые кружочки копченой колбасы. Погруженный в свои мысли, он медленно жевал сандвич.

На Гар-дю-Нор мой вагон прицепили к другому локомотиву. Мы с Даффилом наблюдали за этой процедурой с платформы, а затем снова вошли в вагон. По ступенькам он взбирался долго, в тамбуре остановился, тяжело дыша. Стоял себе и пыхтел, а нас тем временем повлекли прочь и двадцать минут везли по Парижу на Лионский вокзал, где этот сидячий вагон прицепили к остальному «Прямому Восточному экспрессу». Шел двенадцатый час ночи, и почти все кварталы были погружены во тьму.

На перроне у «Прямого Восточного экспресса» Даффил надел очки в железной металлической оправе, со стеклами, так и сяк заклеенными скотчем — Голубую мечеть он сквозь них точно не увидит. Собрав в кучу свертки, он с кряхтением извлек откуда-то чемодан, перетянутый несколькими кожаными и парусиновыми ремнями, чтобы, не дай бог, не раскрылся. Мы пошли по платформе в поисках своих спальных вагонов и через несколько минут вновь повстречались у таблички на боку одного из них: «Прямой Восточный», а ниже маршрут «Париж-Лозанна-Милан-Триест-Загреб-Белград-София-Стамбул». Мы замерли, уставившись на табличку; Даффил держал очки, как бинокль. Наконец, он сказал:

— Я ехал этим поездом в двадцать девятом году.

Реплика явно предполагала ответ, но, когда мне пришло в голову подобающее замечание («Судя по его состоянию, еще и тем же самым составом!»), Даффил, подхватив с земли свертки и перевязанный чемодан, пошел дальше. В 1929-м это был великолепный поезд. Излишне напоминать, что «Восточный экспресс» — самый знаменитый поезд на свете. Своим романтическим ореолом он отчасти обязан тому, что (как и «Транссибирский экспресс») связывает Европу с Азией. Но также его имя освящено благодаря великим литературным произведениям: это он вез леди Чаттерлей, когда она металась, не находя себе места; этим поездом ездили Эркюль Пуаро и Джеймс Бонд; Грэм Грин отправил «Восточным экспрессом» кучу своих изверившихся скитальцев еще раньше, чем прокатился на нем сам («Я не имел возможности поехать в Стамбул поездом. Все, что было в моих силах, — это купить пластинку с записью „Пасифик-231“ Онеггера»[7], — пишет Грин в предисловии к «Стамбульскому экспрессу».) Литературная основа этой романтики — роман «Мадонна спальных вагонов», написанный в 1925 году Морисом Декобра[8]. Героиня, леди Диана («одна из тех женщин, при виде которых Джон Рёскин прослезился бы от восторга») влюблена в «Восточный экспресс» по уши: «У меня билет до Константинополя. Но, возможно, я сойду в Вене… или в Будапеште. Все решает лишь случай… или цвет глаз соседа по купе».

Мое купе представляло собой тесный чулан с двумя полками и лесенкой, на которую я все время натыкался. Когда я забросил в купе чемодан, ступить там стало негде. Проводник показал мне, как запихнуть чемодан под нижнюю полку. Уходить он не торопился — надеялся на чаевые.

«Со мной еще кто-то едет?» — спросил я. Дотоле мне и в голову не приходило, что в купе я буду не один; путешественник, отправляющийся в дальние края, самонадеянно уверен в своей исключительности — разве можно себе представить, что до такой гениальной мысли еще кто-то додумался!

Проводник неопределенно пожал плечами. Видя такую уклончивость, чаевые я придержал. Я прошелся по коридору: японская пара — больше я так их ни разу и не видел; в соседнем купе — престарелые супруги-американцы; толстая французская мамаша, не дающая и шагу ступить своей прелестной дочке; девушка-бельгийка необычайных габаритов — чуть ли не семи футов ростом, в исполинских туфлях — и ее соседка, элегантная француженка; а также (дверь задвинули прежде, чем я успел всмотреться) то ли монахиня, то ли тучный некромант. В дальнем конце вагона мужчина в водолазке, матросской шапке и монокле расставлял на подоконнике бутылки: три с вином, еще несколько с водой «Перье» и приземистый шкалик с джином — видно, далеко собрался.

Перед моим купе топтался Даффил. Он вконец запыхался: сказал, что еле разобрался, где его вагон — совсем забыл французский. Шумно вздохнув, он снял габардиновый плащ и повесил его, а заодно кепку на крючок по соседству с моей одеждой.

— Вот мое место, — сказал он, похлопав по верхней полке. Сложения он был субтильного, но я подметил: стоило Даффилу войти в купе, как стало вообще негде повернуться.