Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник) Страница 44

Не успели ревкомовцы выпить по кружке кипятку после ночной прогулки на Черноусовский остров, как в единственное оконце рубленки требовательно постучали. И на пороге появилась закутанная в пуховый платок высокая женщина. Следом за ней в избу вкатился молчаливый неприветливый Нелькут. Небрежно поколотил себя по бокам, сбивая с кухлянки снеговую пыль, протиснулся к раскалённой плите и подставил окоченевшие руки к огню. Евфросиния, это была она, неторопливо развязала платок, расстегнула овчинную шубу и устало опустилась на лавку.

— Эка куда вас загнали, — сказала, обращаясь к Шошину.

— Временно.

— Может быть.

— Прозябли?

— На дворе май, а метёт зло.

— Я вам кипятку налью? — предложил Шошин.

— Налей… — согласилась Евфросиния. Шошин снял с гвоздиков подвешенные над плитой кружки, разложил на тарелке потемневшие галеты. Извинился:

— А вот сахар кончился…

— Вижу, несладко живёте, — как бы между прочим сказала Евфросиния, по-хозяйски, без тени смущения рассматривая ревкомовское жилище.

— Из какого края путь держите, — поинтересовался Радзевич, — не блуждали?

— С таким каюром разве заблудишься? — скупо улыбнулась Евфросиния и приказала что-то Нелькуту глазами.

Нелькут быстро вышел, неслышно притворив за собою дверь.

— В посёлке скука, — продолжала Евфросиния, — да пьяные опостылели. Решила прогуляться. Весна!.. — Она опустила тёмные ресницы, помолчала и внимательно посмотрела на Волкова. Потом встала, поправила пышные волосы и подошла к нему. Присела рядом, ласково спросила: — Скрутила она тебя?

— Ничего, — ответил Ефим и попытался приподняться, но тотчас бледность разлилась по его лицу.

— На твоём лице, парень, всё написано… — Она ловко, как малого ребенка, приподняла Ефима, придерживая за плечи, поправила на ороне шкуры. Тут же незаметно сунула под них небольшой свёрток. — Теперь легче будет, а то всё сдвинулось. — И осторожно опустила Ефима на подушку. — Так удобнее?

— Спасибо, — раскраснелся Ефим.

— Ничего, поднимешься…

Нелькут вернулся с вместительным тымтаем. Корзина, сплетённая из лозы тальника, была полна доверху. Поставил тымтай на стол и занял прежнее место у печки. Евфросиния достала из неё куски вареного мяса, жареную рыбу, два круга хлеба, сахар, плитки чая, махорку, соль, спички и в самую последнюю очередь извлекла гранёную бутылку спирта. И всё это время почти не спускала глаз с Шошина.

Всё в ней оборвалось, как только увидела его. И теперь готова была разрыдаться. Так было обидно на свою незадачливую судьбу…

— Смотрю я на тебя, Гавриил Кузьмич, и не верю глазам своим… Ты ли это? И радостно мне, и страшно…

— Чай, не у края пропасти стоишь, Фрося, — тихо ответил Шошин, — чего же бояться.

— Сил моих не хватает.

— Да-а… — Шошин не находил слов. Он терялся перед этой красивой молодой женщиной и тоже не знал: то ли радоваться ему этой встрече, то ли опасаться…

— Вы, наверное, ошибаетесь, — пришёл ему на помощь Радзевич. — Дела и пути торговые велики, а Гавриил Кузьмич по торговой части большой спец. Землю исколесил из конца в конец… Возможно, вы его и заприметили на каком-нибудь аукционе. Торговые мы люди…

— Торговые?! — Фрося откровенно улыбнулась и отрицательно покачала головой. — Да разве вы похожи на купчишек?! Чудак-человек!.. Да Гавриил Кузьмич у моего отца на «Сишане» до тринадцатого года матросом плавал, а потом, как сошёл на берег в Анадыре, так по сей час и не встречала… Помнишь, Шошин, «Сишан»?

— Но я ничего не задолжал твоему отцу.

— Отец боялся тебя.

— Не знал…

— Считал тебя политическим.

— Отчего ж в полицию не донёс?

— Не желал лишних хлопот и осложнений со стороны полицейского управления и морского ведомства. Он ведь почти ни с кем не общался. Одна была страсть — деньги, деньги и деньги… В семнадцатом у нас «Сишан» отобрали, и полез отец к генералу Пепеляеву. Обида, видите ли, у него на Советы была за гнилой кораблик. Красная Армия и партизаны крепко поддали тогда господам офицерам. Они драпать, а мы, дураки, за ними… В какой-то деревне на ночлег остановились. Слышу сквозь сон, вроде как мать рыдает. Выхожу из закутка — боже мой!.. Отец на полу корчится, а молоденькие офицеры пыряют его штыками. Возле обезумевшей матери куча денег, и деньги те офицеры по карманам рассовывают… Чудом жива я осталась. Офицеры избу подожгли, а сами тягу, да не успели… Партизаны… Пепеляевцев перестреляли. Меня из горящей избы они тоже вытащили… Потом уже к Бочкарёву попала. Хотела руки на себя наложить, да нельзя: крещёная…

Фрося небрежно пододвинула бутылку, плеснула немного в кружку, проглотила жгучий спирт, поперхнулась…

— Вы вот смотрите на меня и думаете, небось: чего это атаманша расплакалась? Меня ведь тут атаманшей зовут. Ну какая я атаманша? Я обыкновенная баба. И никакого зла я никому в этой постылой жизни не сделала. И ты, товарищ, — посмотрела она на Радзевича, — не косись на меня. Да и потом в долгу ты у меня. Неумело наследил на Черноусовском. Однако не бойся. Цапандин не догадается, куда исчез его стукач. Правда, мерзкий он мужик, беспощадный… Ему скажи спасибо. — Евфросиния кивнула на Нелькута…

Взяла со стола кружку с недопитым спиртом, подержала в руках, будто согревая теплом ладоней, выпила, шмыгнув расслезившимся носом.

— Зачем ты, Фрося? — укоризненно сказал Шошин.

— Душа горит с горя…

— От горя слёзы льют, а не водку пьют.

— Всё-то у вас выстроено.

— Не всё…

— Жениться тебе, Шошин, надо.

— Не на тебе ли?

— Хотя бы!..

— Пути-дорожки у нас разные.

— А мы их вдвоём в одну соберём.

— А Бочкарёва с Цапандиным в сваты пригласим?

— Злой ты человек, Шошин, а с виду и не скажешь. — И встала, стройная, неприступная. Постояла и, сдерживая рыдания, снова тяжело опустилась на лавку, еле слышно сказала: — Дурень, не живу я с Бочкарёвым…

Она, как во сне, натянула на голову шаль, собрав её в узел у подбородка, зябко закуталась в шубу и вышла, чуть заметно поклонившись Шошину. Нелькут двинулся за ней.

За порогом рубленки просыпался робкий рассвет. Огонь не гасили. Спать не ложились. Сидели молча и дымили махоркой. Шошин не находил себе места. В самый последний момент он хотел выскочить следом за Евфросинией и удержать её. Ведь как поначалу обрадовался он этой встрече, от которой могла измениться его и её судьба. Он ещё тогда, там, на стареньком «Сишане», не мог равнодушно переносить кого-либо из членов экипажа в обществе стройной большеглазой девочки с белоснежными бантами в тяжёлых косах. Купеческая дочка чем могла помогала матросам. Котельных духов — кочегаров — угощала она турецкими сигарами из отцовских припасов. Фрося… Добрый, милый человек…