Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. Страница 48

Но пора было идти дальше. Дорога, обогнув двор губернаторского дома, спускалась зигзагами по горе. Уступом ниже красовалась хорошенькая башня готической церкви, еще неоконченной; шпицы её и стрельчатые окна ярко обозначались на однообразном фоне европейских зданий. Еще уступом ниже, и мы были на обширном сквере, продолжающемся до самого рейда; аллеи молодых дерев протянулись на нем в различных направлениях. Здесь на севере бывают гулянья, играет полковая музыка, и английские офицеры, в безукоризненно чистом белье и белых панталонах, в красных легких блузах и в шляпах с вентиляторами, что двигаются взад и вперед, рисуясь на зеленом ковре газона.

На другой день я обедал у губернатора, сэра Джона Бауринга. Мы (наш капитан и я) отправились в половине седьмого в паланкинах, но дорожкам, обвивающим спиралью высокий холм, на котором возвышается красивый губернаторский дом. Внутреннее его расположение и убранство вполне соответствуют его внешнему виду. Редко случалось мне видеть большее великолепие, соединенное с комфортабельностью и вкусом. Обыкновенно, великолепие не прельщает: смотришь на пестроту раззолоченных стен, на анфиладу мраморных зал, всему удивляешься, но чувствуешь себя как бы на улице. А здесь ощутишь присутствие жилья, увидишь следы личного влияния; увидишь, что эти потолки из красного дерева с золочеными арабесками сделаны с целью: они развлекают взгляд хозяина, утомленный вечным видом моря и пустынного острова; огромные залы, с наружными верандами, дают постоянную прохладу, массивные двери, ворота пропускают вольную струю воздуха, и великолепный дворец становится гораздо приютнее; чувствуешь, что пришел к человеку, для которого эта роскошь и великолепие необходимы. У Бауринга одна из тех физиономий, тип которых теперь довольно редок. Тонкие черты его худощавого, старческого лица выражают то самодовольство, которое развивается вследствие не даром прожитой жизни, вследствие богатства, высокого положения в обществе, и так далее. В молодости своей он был в Петербурге, занимался русским языком и перевел отрывки из наших поэтов на английский язык, за что получил от Императора Александра 1-го перстень. после он, кажется, был представителем в нижней палате от местечка Больтон, где поднялись первые вопросы о свободе хлебной торговли. Гизо говорит о нем: «Бауринг — остроумный экономист, человек деятельный, говорливый, неутомимый, всегда старавшийся представлять на рассуждение палаты факты и заключения, клонящиеся в пользу свободы торговли, которую он ревностно защищал. Филантропический жар его находил обыкновенно сильную поддержку в том энергическом шуме, с каким он делал добро». Мнение здешнего общества почти сходится с этим определением. Он постоянно занят науками и древностями и на дела англо-китайские, с приездом лорда Эльджина, мало имеет влияния. Между тем, заключенный им трактат с Сиамом утвердил за ним репутацию искусного дипломата. К обеду пришли его дочери, три бледные мисс, в белых перчатках, с признаками пошатнувшегося здоровья на исхудалых лицах; мне досталось вести одну из них к столу и занимать ее во время обеда; широкие двери растворились à deux battants, и мы вошли в обширную столовую, с портретом Георга IV во весь рост. На столе блестели серебро и хрусталь. Над каждою свечой устроен был хрустальный колпак, чтобы не задувало ее качавшимся над столом веером. Вина были в хрустальных кувшинах, завернутых в мокрые салфетки. В воде был дед, который привозят в Гон-Конг из Америки. Цветы и плоды довершали убранство стола. В зале было почти прохладно. О кушаньях говорить нечего, все au naturel, и все превосходно.

Скоро завязался общий разговор. Хозяин заговорил о России. Воспоминания его перенесли меня ко временам Арзамасского общества. Он рассказывал о друге своем, Карамзине, и говорил с восторгом о Державине. О новой русской литературе, начиная с Пушкина, он не имел понятия. Для нас это был человек минувшего, пришедший после сорокалетнего сна рассказывать о том, что он еще видел засыпая, — хотя он на эти сорок нет засыпал только для русской литературы. Сидевшая около меня мисс пояснила мне причину бледности своего лица: они все, с домочадцами (не смотря на то, что эти домочадцы были китайцы), в один прекрасный день встали отравленными…. He доложил ли отравитель яду, или каким-нибудь другим образом испортил дело, только, к счастью, отравление не удалось. Жена Бауринга, с окончательно расстроенным здоровьем, уехала в Англию, дочери выходились. Прибавлю еще по секрету, что злые люди сомневаются в справедливости этой истории, будто бы выдуманной богатою фантазиею доктора. Впрочем, ничего нет мудреного; в Гон-Конге все может случиться. После обеда собрались в салон, барышни являли свое искусство: одна пела, другая играла на клавикордах. Часу в одиннадцатом мы возвратились домой. Кули (носильщики) пошли прямою дорогой, по узкой тропинке, ползущей между бамбуками и кустарниками; сходить было довольно круто; задний кули напирал на переднего, который, как сильная лошадь, сдерживал на плечах своих тяжесть паланкина. В траве и зелени тысячи стрекоз и кузнечиков трещали и звенели, a таи, на верху, на бесконечном небосклоне, сияли мириады звезд разнообразным блеском; за горами сверкала зарница, и город спал в тишине и спокойствии; попадалась одни полисмены с заряженными ружьями. Хорошо, однако, спокойствие!

Между тем, введение в док нашего клипера было окончательно решено; он потек еще в Южном океане. Время и место благоприятствовали, надо было пользоваться. В местечке Вампу, или Вампуа, есть несколько доков, принадлежащих частным лицам, a до Вампу 60 миль. Нам рекомендовали доки Купера, и вот сам Купер явился на клипер и торопил скорее выходить из Гон-Конга.

Купер, маленький человек, с красным носом, рыжеватыми бакенбардами, и глухой от солнечного удара, принадлежит к разряду людей, составляющих себе трудом, предприимчивостью и энергией большие состояния. Эти люди становятся выше случайности, и неудачи только подстрекают их к большей предприимчивости. Еще отец его выстроил в Вампу доки, из которых два были каменные; но в прошлом году оба дока, с чинившимися в них двумя фрегатами, были сожжены китайцами. Банкротство готово было разразиться над Куперами, но они не унывали. Немедленно заложен был новый док. Все лучшие мастеровые оставили их, потому что мандарины грозили им разорением семейств и казнями в третьем и четвертом колене, если они останутся у Купера. Наконец, лодка с двенадцатью гребцами подъезжает к блокшиву, на котором жил Купер; спрашивают старика-хозяина, говорят, что им нужно видеть его самого, чтобы передать в собственные его руки очень важное письмо. Обманутый старик выходит; его хватают, связывают, в лодка быстро уходит, сопровождаемая отчаянным криком оставшегося семейства. С тех пор никакой вести не приходило о старике; убит ли он, изнывает ли в заключении, неизвестно. Жена его, не смея убедиться в чем-нибудь решительном, мучится неизвестностью и тайною обманчивою надеждой. Но сын его не унывал. He смотря на то, что голову его оценили в 4,000 пиастров, он кончил каменный док и вводит в него (так же, как и в пять земляных доков) судно за судном; дня не проходит праздно. Китайские рабочие, за грошовые цены, копошатся и хлопочут с утра до вечера, таская мачты, работая у шпилей, вбивая деревянным молотом в разошедшиеся пазы конопатку, и с изумительною быстротою меняют медную обшивку судна. Маленький Купер смотрит между ними главнокомандующим. Как боятся его клерки, с каким почтением подходит к нему какой-нибудь страшила-плотник, китаец с заячьею губой!.. Купер серьезен и не красноречив; его боятся, слушаются, a между тем каждый из этих китайцев знает, что может взять за его рыжую голову 4,000 пиастров. При таком настойчивом преследовании цели, дела Купера поправляются. Сгоревшие доки и фрегаты, за которые ему пришлось платит, отдалили его возврат на родину на несколько лет, в течение которых он должен погасить долг. Он недавно женился; но и тут ему неудача: жена его не доносила первого ребенка, выкинула и вскоре умерла.