Василий Песков - Сорок дней в Африке Страница 5

Мы поспешили на пристань. Рыбу уже разрубили и отвезли в холодильник. Но все разговоры среди рыбаков, их жен и мальчишек, бегавших по песку, были об этой рыбе. Поймали ее арабы, ходившие в океан на корабле под большим треугольным парусом.

— В большую сеть заходит большая рыба, — вздохнул молодой парень и стал со дна лодки швырять в корзину добычу.

Маленькая долбленка едва держала хозяина. Она бы перевернулась даже у берега. Но еще во времена Адама, наверно, были придуманы противовесы, не дававшие лодке стать душегубкой. Вся гавань кишела этими лодками, на них люди отваживались выходить в океан. О добыче на таких лодках газеты не пишут. Говоривший с нами рыбак подал жене дюжины три мелких глазастых рыбешек и прозрачного осьминога. Сейчас же рыбу нанизали на прутья и повесили над костром.

Весь берег кишел людьми. Рыбаки сортировали добычу, жарили, продавали, спали на теплом песке, уходили на лов. У воды валялись острые плавники акул, обломки носа рыбы-пилы. Остро пахло потрошеной рыбой, кострами, морской травой и человеческим потом. Танга — самое рыбное место на восточном берегу Африки.

Тысячи километров с юга на север уже достаточно, чтобы увидеть: Африка не везде одинакова. Начало пути — зеленый тоннель. «Зеленый ад». Не будь дороги, именно так я назвал бы эту жирную плотную зелень, непролазную, непроглядную. Невысокую. Это не тропический лес, где на лианах качаются обезьяны. В этом лесу, называемом бушем, кустарник очень высокий, а деревья не слишком большие. И я не видел тут ни одного стройного дерева. Все перепутано, сплетено.

Надо специально остановиться, чтобы разглядеть, из чего состоит монотонная зелень. Но наши с Мишей ботанические познания не идут дальше баобаба, банановых деревьев, тамаринда, манго и колбасного дерева, увешанного плодами, действительно похожими на прямые заплесневевшие колбасы. Ради интереса режем и пробуем «колбасу»… Несъедобно. Даже обезьяны брезгуют. Зато кислые «огурцы» баобаба, видимо, подходящее блюдо — обезьяны то и дело мелькают на верхушках необъятно толстых деревьев…

За Тангой зеленая первобытность постепенно редеет, и видишь уже пейзаж окультуренный, тронутый плугом. Безбрежные, колючие, как ежи, плантации сизаля. Сизаль — это пучок зеленых колючих сабель. «Арматура» листа, прочные белые нити — сырье, из которого вьют самые прочные в мире веревки. И видимо, много надо миру веревок, если полдня справа и слева мы видим плантации, поселки рабочих, кипы срубленных листьев и золотистые космы волокон, которые надо сушить, трепать, и только потом это станет продуктом, за который Танзании платят золотой денежкой. Беда, однако, в том, что немалая часть плантаций принадлежит не Танзании. Хозяин плантации — европеец, управляет делами индиец или араб, черные африканцы рубят сизаль. Мы остановились спросить у работавших, далеко ли до лавки, где можно купить воды, и постояли с тремя сизальщиками. На вопрос, сколько они заработают в день, парень с племенными насечками на щеках сказал:

— Четыре шиллинга, сэр.

В дорожной лавке бутылка фруктовой воды стоила один шиллинг…

Район сизаля — это место, где земля начинает горбиться, холмиться и синеть вдалеке горами с мягкими плавными очертаниями. Уже нет дремоты от монотонности зелени. Глазу открылись большие пространства. Деревья и кустарники поредели, стали колючими и прозрачными. И хорошо видно: увешаны гнездами ткачиков и чем-то еще непонятным. Бегу посмотреть… Пасека! На деревьях как будто созрел урожай из дуплянок. Не сходя с места насчитал тридцать восемь первобытных ульев.

Земля из черной постепенно сделалась красной. Это особенно хорошо видно на обрывах и термитниках — огромных сооружениях, построенных насекомыми. У одного из термитников стояла голенастая птица. Миша затормозил. «Это же секретарь!» На голове перья, как у старинных писцов. Птица с любопытством глядела, как я наводил оптику. Потом побежала, но, чувствуя, что у фотографа ноги проворнее, оттолкнулась и полетела.

Не считая обезьян и уползавшей от огня черепахи, это была первая за тысячу километров живность для съемки. Конечно, большая дорога — не лучшее место увидеть зверя, но Африка уже не кишит животными, как, может, кто-нибудь думает.

Машина, на которой мы едем, называется «пежо-404». Французы бьют своих конкурентов — на африканских гонках автомобиль почти неизменно бывает первым. Африка покупает «пежо» и немецкий «фольксваген». Когда мы съезжаем с асфальта, убеждаемся: наша «волга» к бездорожью приспособлена лучше «пежо». Зато на асфальте «пежо» становится чудом. Я с опаской гляжу на красную полосу, которая набухает под циферблатом. При отметке «100 миль» (160 километров) лицо у Миши становится вдохновенным, как у охотника, который вот-вот настигнет добычу. Возражать бесполезно. Миша считает, что я на рязанских дорогах отстал от жизни. Но когда я чувствую, что машина, как самолет, вот-вот оторвется и полетит, я достаю вырезку из кенийской газеты. На снимке — результат скорой езды: машина — в лепешку и носорог — без движения. Картинка действует, но только самую малость. Сто двадцать километров. При этой скорости нас начинают обгонять даже «фольксвагены». Шоферы, особенно африканцы, с любопытством оглядываются: «Чего это они плетутся как черепахи?»

В машине в первый же час путешествия мы создали два «департамента»: «департамент по фотографии» и «департамент движения». Но даже и столь простое устройство рождает межведомственную борьбу. Я в своем «департаменте» сижу разувшись, чтобы в любой момент откинуть люк в крыше, стать на сиденье и снимать. При этом буду командовать: «Чуть-чуть назад… полшага вперед… еще минутку»… Но соседнее «ведомство» должно обеспечить приезд к обеду, к месту, где засветло надо поставить палатку или застать нужного человека. От большой войны спасаемся шутками. Постоянно в ходу четыре забавных слова: «Шлеп хороший, а куру нет».

В Сибири я как-то присел на завалинке к старику. Он шлепал губами, старался раскурить трубку, которая почему-то плохо горела. «Однако, паря, погода переменится, — сказал старик, — шлеп хороший, а куру нет». Я рассказал этот случай, и теперь Миша находит тысячу поводов, чтобы сказать: «Да, шлеп хороший…»

В одном месте я увлекся живописной картиной: человек сорок в белой одежде с энтузиазмом копали пруд. Но вдруг мы видим: к машине бежит полицейский и дергает затвор винтовки. Оказалось, я снимал отряд заключенных. Выручили карточки журналистов, которыми нас снабдило министерство в Дар-эс-Саламе. Полицейский повертел лимонного цвета картонку и поднес руку к берету. Я счел за благо спрятать свои объективы. «Шлеп хороший, а куру нет», — с удовольствием сказал Миша, запуская мотор.