Адельберт Шамиссо - Путешествие вокруг света Страница 5

«Рюрик». Отбытие из Копенгагена. Плимут

Утром 9 августа 1815 года на рейде Копенгагена я представился капитану на борту «Рюрика». Вместе со мной то же сделал лейтенант Вормскьёлль, и капитан Коцебу, очевидно, тронутый нашим единодушием, объявил ему, что согласен включить его в состав экспедиции. Если судить по описанию путешествия, сделанному Коцебу{44}, он действовал тогда не на собственный страх и риск. Он вручил мне лестное письмо от графа Румянцева и письмо от капитана Крузенштерна, но не дал никаких инструкций и приказаний. Тщетно я просил об этом; мне так ничего и не сообщили о моих обязанностях и правах, о корабельном распорядке, которого мне предстояло придерживаться. В море я должен был испытать то же, что и на суше, где сама жизнь учит жизни. Нам было приказано через три дня прибыть с багажом на борт корабля. Отплытие задержалось до 17 августа. 13 августа судно посетили послы ряда государств, и, когда они покидали его, им салютовали тринадцатью пушечными залпами.

Здесь уместно дать предварительные сведения о том маленьком, замкнутом мирке, коему я теперь принадлежал, и об ореховой скорлупке, куда был впрессован и заключен этот мирок, которому целых три года предстояло бороздить океанские просторы. Корабль — родина мореплавателя; в подобном путешествии он проводит более двух третей времени в полном уединении между голубизной моря и голубизной неба; почти треть всего времени корабль стоит на якоре недалеко от берега. Цель дальнего плавания — добраться до чужой страны; и это так тяжело, что трудно вообразить. Но где бы ни был путешественник, его корабль — это старая Европа, от которой он напрасно стремится уйти, с привычными людьми, говорящими на привычном языке, с чаем и кофе, которые пьют в установленные часы по установленному обычаю, со всем убожеством ничем не приукрашенного домашнего быта, который его так крепко держит. Пока с чужого берега он видит флаг своего корабля, взор прочно связывает его с родной землей. И все же он любит свой корабль, как любит житель Альп хижину, где проводит долгие месяцы, добровольно погребенный под снегом[2].

Вот что я записал в начале путешествия о своем странствующем мирке. К нашим фамилиям по русскому обычаю были добавлены имена и отчества: так нас называли на корабле.

Капитан «Рюрика» — Отто Евстафьевич Коцебу. Старший офицер — Глеб Семенович Шишмарев. Друг капитана, старше его по возрасту, говорит только по-русски; его веселое, сияющее лицо подобно полной луне, на него хочется смотреть; сильная, здоровая натура, один из тех, кто не разучился смеяться. Второй офицер — Иван Яковлевич Захарьин, болезненный, обидчивый, но добродушный человек; немного понимает по-французски и по-итальянски.

Судовой врач, естествоиспытатель и энтомолог — Иван Иванович Эшшольц, молодой доктор из Дерпта, несколько замкнутый, но верный и благородный, как золото. Естествоиспытатель — это я сам, Адельберт Логинович. Художник — Логин Андреевич Хорис, немец по происхождению. Он еще очень молод, но уже сопровождал в качестве рисовальщика маршала Биберштейна{45} в его путешествии по Кавказу. Естествоиспытатель-доброволец — Мартин Петрович Вормскьёлль. Три штурманских помощника: Хромченко, весьма добродушный, трудолюбивый юноша; Петров, невысокий, веселый парень; Коренев, держится поодаль от нас. Два унтер-офицера и двадцать матросов.

Моряки, как те, кто добровольно присоединился к экспедиции, так и специально для нее отобранные,— народ, заслуживающий всяческого уважения; люди стойкие и подвергающиеся самой суровой муштре; к тому же хорошие работники, гордые своим призванием кругосветных мореплавателей.

Капитан в ранней молодости уже совершил плавание вокруг света вместе с Крузенштерном на «Надежде». Он единственный человек на судне, кто пересек экватор. Самым старшим по возрасту был я.

«Рюрик», которому император разрешил во время путешествия идти под военно-морским флагом,— совсем небольшой двухмачтовый бриг водоизмещением 180 тонн с восемью небольшими пушками на палубе. На корме под палубой находится каюта капитана. Общая лестница отделяет ее от кают-компании, расположенной у основания грот-мачты. Обе каюты с верхним освещением. Остальное помещение вплоть до кухни у основания фок-мачты служит жилищем матросам. Кают-компания имеет форму квадрата, каждая сторона которого не превышает 12 футов. К утолщенному основанию мачты примыкает камин, образующий выступ. Напротив камина зеркало, а под ним прикреплен к стене четырехугольный стол. У каждой стены каюты две койки, стенные шкафы, оборудованные под спальные места, приблизительно 6 футов в длину и 3,5 фута в ширину. Под ними вдоль стен имеются выступы, служащие для сидения, а внутри — выдвижные ящики, по четыре на каждую койку. Меблировку завершают несколько табуреток.

Две койки принадлежат офицерам, две другие — доктору и мне. Хорис и Вормскьёлль спят в каюте в гамаках. Койка и три выдвижных ящика — единственное, чем я располагаю на корабле; четвертый ящик взял для себя Хорис. В тесной каюте спят четыре, живут шесть и едят семь человек. За столом в семь часов утра пьют кофе, в полдень обедают и затем моют посуду, в пять часов пьют чай, а в восемь часов вечера едят то, что осталось от обеда. Продолжительность каждой трапезы удваивалась, когда офицер нес на палубе вахту. В перерывах между едой художник с чертежной доской занимает две стороны стола, третью сторону занимают офицеры, и только тогда, когда их нет, здесь могут расположиться другие. Если тебе надо писать или еще что-либо делать за столом, ты должен ловить быстро бегущие, скупо отмеренные минуты и жадно использовать их. Матрос Шафеха, маленький татарин, мусульманин, прислуживает капитану; другой матрос — Зыков, русский, один из самых усердных, почти геркулесового сложения, обслуживает кают-компанию. Курить разрешается только в каюте. Хранить что-либо под палубой или на палубе, вне отведенного вам помещения нельзя — это противоречит корабельному распорядку. Капитан возражает против собирательства во время путешествия, ибо этого не позволяют размеры корабля, и к тому же в распоряжении натуралиста имеется художник, который может зарисовать все, что тому угодно. Но художник, в свою очередь, протестует: он должен получать распоряжения непосредственно от капитана.

В Копенгагене к перечисленной команде прибавился еще повар, беспризорное дитя моря; судя по его виду — индиец или малаец, по языку же, в котором непонятным образом перемешались все диалекты, на коих только говорят люди, его трудно было принять за человека. Кроме того, на борт взят лоцман, чтобы провести судно через Канал{46} и в Плимут, и, таким образом, число членов нашего застолья возросло до восьми, так что за маленьким столом для всех уже не хватало места.