Генри Мортон - Святая Земля. Путешествие по библейским местам Страница 5

Как только выходишь со станции, сразу замечаешь, что дорожные знаки, объявления, указатели и прочее написаны на трех языках, и осознаешь, что история причудливым образом повторяется. В имперских архивах Древнего Рима, должно быть, хранился указ, аналогичный статье 23 нашего палестинского мандата. Во времена Христа тремя официальными языками были латинский, греческий и еврейский. И когда попадаешь в Иерусалим, повсюду наблюдая торжество трехъязычия, невольно на ум приходят слова святого Иоанна:

«Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: „Иисус Назорей, Царь Иудейский“. Эту надпись читали многие из Иудеев, потому что место, где был распят Иисус, было недалеко от города, и написано было по-еврейски, по-гречески, по-римски»3.

Я прибыл в отель неподалеку от Яффских ворот, там араб, одетый как опереточный турок, подхватил мои сумки. Зарегистрировал меня армянин. Горничная-немка отперла дверь моего номера.

Это оказалась красивая комната с письменным столом и хорошим освещением над кроватью, маленький балкон выходил на узкую улицу и стену монастырской школы. Через окна я мог наблюдать за тем, как монахини ходят по просторной, скудно обставленной спальне, где стояли лишь два ряда кроватей.

Я сразу вышел, чтобы пройти к церкви Гроба Господня. Я неделями изучал план Иерусалима, и мне был интересно, смогу ли я найти дорогу сквозь хитросплетение переулков Старого города. Ступив на Яффскую дорогу, я оказался в окружении энергичных, жарко шепчущих мужчин в европейских костюмах и красных фесках, обычно служивших знаком турецкого гражданства.

«Вы идти со мной к Гробу Господню! — шептали они. — Я показать вам все!»

В их настойчивых приглашениях мне почудилось откровенное кощунство, так что я решительно отмахнулся от них и пошел сам. Они следовали за мной, словно тени в кошмарном сне, нашептывая свое, и кто-то даже попытался схватить меня за рукав. Пришлось недвусмысленно продемонстрировать им свое недовольство, чтобы они наконец скрылись из вида. Я был весьма расстроен тем, что настоящий Иерусалим, полный ослов, верблюдов, мужчин, продающих апельсины, сильно отличался от ясного плана, который я выучил наизусть! Я пришел к Яффским воротам и увидел огромный размах городских стен, уходивших к югу. Затем я вступил в Старый город. Справа находилась огромная квадратная башня, известная как Башня Давида, которая на самом деле представляет собой единственный остаток великой башни Ирода, называемой Фазаель. Я смотрел на нее с тем чувством, которое вызывает любая реликвия времен Христа, будь наблюдатель ревностным христианином или не менее ревностным историком. Крупные желтоватые камни в основании башни существовали в Иерусалиме времен Распятия. Вероятно, Его глаза останавливались на ней.

Вокруг башни и возле ворот собралась необычайная толпа, показавшаяся мне, только что прибывшему с Запада, совершенным воплощением микрокосма Востока, и я смотрел на нее с восторгом ребенка, увидевшего рождественское представление.

Я мог различить крестьян из окрестных деревень — феллахов, прирожденных фермеров и землепашцев, которые представляли собой странную смесь хитрости, простоты и насилия. Я вспомнил историю, которую мне кто-то рассказывал о палестинском феллахе. Создавая мир, Господь послал своего ангела с даром ума, чтобы дать каждому человеку его долю. Жалоб ни у кого не было. Затем он послал другого ангела с даром удачи. И все было недовольны. Затем последовала норма глупости, и ангел, нагруженный тяжким бременем, неожиданно встретил феллаха, которому уже была дана его доля ума и удачи.

«О ангел! — спросил феллах, — что ты принес на этот раз?»

«О феллах, это глупость!» — ответил ангел.

«О ангел! — закричал феллах в приступе жадности, — дай мне побольше, потому что я бедный человек и у меня большая семья».

И ангел дал ему часть глупости мира.

Это недобрая история, но я думаю, что ее не могли сочинить о ком-то менее подходящем. Я уверен, что в бремени, принесенном ангелом, была немалая доля простоватости.

Затем, помимо феллахов, я разглядел в толпе араба-бедуина. Хотя он был одет в лохмотья, держался он истинным царем земли. Он презирал феллахов и их лопаты. Бедуин — человек свободный, помнящий своих предков, он обладает стадами, а свой шатер называет «домом из волос». В нем по сей день живет Авраам.

Там были еще и городские арабы, которые носят европейские костюмы и фески. Были армяне, монахи-францисканцы, а также белые доминиканцы. Были греческие священники с окладистыми бородами, как у ассирийских царей, которые шагали сквозь толпу в порыжевших рясах и высоких, округлых черных головных уборах. Самыми странными казались старые евреи с длинными спутанными бородами и локонами-пейсами на висках. Эти ашкенази носили бархатные кафтаны и огромные широкие шляпы, отороченные мехом, они двигались внутри толпы, но не принадлежали ей, ни с кем не говорили, производили впечатление людей застенчивых, непроницаемых, замкнувшихся в мистических глубинах своей духовной истории. Там были и евреи-сефарды, тоже ортодоксальные, но в широкополых фетровых шляпах, многие из них светлокожие, в очках, с жидковатыми светлыми бородами.

Восток обладает особым даром сочетать интенсивную страсть и не менее интенсивную расслабленность. Арабы сидели с сонным видом под навесами кафе, потягивая дым из кальяна; другие, достигая пика возбуждения, яростно торговались по поводу фиников, салата, за несколько минут затрачивая страсти больше, чем западный человек расходует за месяц.

Я нырнул на улицу Давида, которая ведет в глубь, к храму Гроба Господня. Это типичный проулок старого Иерусалима, в котором никогда не сможет появиться автотранспорт. Улица опускается за счет нескольких рядов ступеней, а по обеим сторонам тянутся лавки. Она столь узкая и так забита разного рода людьми всех возрастов и размеров, что зачастую приходится беспомощно стоять, упершись лицом в мешок проса, а на ваше плечо ложится ослиная морда. Делать нечего, остается терпеливо ждать в надежде, что те, кто задерживает поток, сдвинутся с места. Улица Давида темна и прохладна. Время от времени солнечные лучи, проскальзывая в глубокую щель проулка, падают на ослепительную груду апельсинов, дынь, огурцов и артишоков, или на менее аппетитно выглядящую рыбу, или, что гораздо приятнее взгляду, на округлого торговца в рубахе без ворота, развалившегося за баррикадой сирийских шелков и то и дело подносящего к губам усыпанную кольцами коричневую руку с сигаретой.

Несмотря на все мои карты и планы, я вынужден был признаться самому себе, что безнадежно потерялся в этом пестром хаосе, но все же я решительно шел вперед, понимая: стоит хоть на мгновение задуматься, как на меня набросится очередная свора сопровождающих. Однако чувствовал я себя не лучшим образом, потому что, оставив позади толпу, внезапно оказался в лабиринте темных узких переулков, ограниченных обветшавшими стенами, которые прерывались лишь черными входами в подвалы или сырыми крошечными двориками, куда шмыгали из-под ног перепуганные диковатые кошки. Мне вдруг пришла в голову мысль, что человек, не знающий арабского и забредший в эти кварталы, заслуживает удара ножом в спину. Мне показалось настоящим чудом, когда я вышел на перекресток, где постукивали копытами ослы, нагруженные мешками муки с ближайшей мельницы. Я взглянул вверх и прочитал на синей табличке, прибитой к стене: «Виа Долороза».