Ольга Погодина - Золотой фазан Страница 5

«Что за человек! Другой на его месте только бы и знал хвастать, а он настолько к себе строг, что и в этом не усмотрел своей заслуги! Однако ходили слухи, что на заседаниях в Иркутске его поначалу приняли за фанфарона — настолько он уверенно говорил об экспедиции в места, где ни разу не бывал. Странная эта штука — человеческое нутро. Вот, вроде человек и скромен, и хвастлив одновременно кому-то кажется!»

Несмотря на частые остановки, четырнадцатого июня лодка, попрощавшись с Шилкой, вошла в воды Амура, — там, где великая река прорывает северную часть Хинганского хребта, который отделяет Манчжурию от Монголии. Амур здесь, на Колин взгляд, имел не более полутораста сажен ширины и был не очень глубок, но быстр. Чуть ниже слияния двух рек располагалась казачья станица Албазин — по словам Родиона Андреевича, одна из крупнейших на Амуре. И тут их ждала приятная неожиданность: едва причалив в Албазине, путешественники увидели на пристани пароход! Радости Николая Михайловича (и Родиона Андреевича) не было предела, — тем же днем отходивший в Благовещенск частный пароход был готов принять на их на борт, и путешествие на лодке закончилось. Коля, надо признаться, тоже был рад передышке, поскольку Николай Михайлович поручал ему сортировать и упаковывать образцы прямо на корме раскачивающейся лодки, под брызгами от весел и резким ветром, и страшно злился, если случалось испортить найденный экземпляр. А тут им отвели даже отдельную каюту, где он сможет не торопясь закончить работу.

Быстро поплыл пароход по Амуру, замелькали вдоль берега казачьи станицы и распаханные поля, радуя глаз рядами добротных изб и резвившейся у берега ребятней. Впрочем, встречались и бурятские улусы, и, — подальше от русских селений, в лесных падях, — берестяные юрты орочонов и эвенков. Эти племена Коля никогда не видел, но им с отцом во время путешествия на север, в верховья Лены, случалось заходить к тунгусам, и потому орочоны, на его взгляд, не слишком от них отличались. Однако Николай Михайлович, не видевший быт сибирских инородцев прежде, буквально свешивался с борта, норовя разглядеть их получше. А с той, другой стороны, завидев пароход, все население берестяных юрт обычно высыпало навстречу, побросав свои дела. Расспросив своих спутников, Николай Михайлович, а с ним и Коля, узнали, что орочоны не живут в этих местах постоянно, а прикочевывают сюда в это время для лова рыб, преимущественно калуг и осетров. Про калугу Коля вообще в первый раз услыхал, и поначалу не верил, что в реке может водиться эдакая махина, но Николай Михайлович сказал ему, что на другом конце России, в Каспии, есть похожая рыба, и зовется она белугой. Так что выражение «ревет, как белуга», которое Коля слыхивал от матери, вдруг обрело для него новый смысл.

По мере того, как пароход катил к югу, лето наконец-то вступало в свои права, расцвечивая луга синими россыпями ирисов-касатиков и золотыми мазками купальниц. 20 июня пароход прибыл в Благовещенск. Как оказалось, в этом городке, насчитывающем, по словам Николая Михайловича, 3500 душ обоего пола, не было ни гостиницы, ни постоялого двора и потому обескураженные путники до поздней ночи ходили по избам, уговаривая кого-нибудь пустить их переночевать. В результате сговорились остановиться у одного солдата-бобыля, по рублю в день в одной комнате с хозяином за ширмой. Как они узнали на следующий день, такое ужасное положение могло затянуться на две-три недели, пока не прибудет следующий пароход или не случится иная оказия. Стол у бобыля оказался отвратительный, и Коля наутро же отправился на рынок с наказом отчаянно торговаться. Вернувшись, он обнаружил, что Николай Михайлович пакует вещи:

— Судьба благоволит мне, тезка! — весело сказал он, едва Коля вошел, — На пристани стоит пароход, — тот самый, что мы оставили на Шилкинском заводе! Собирай вещи, да завтра на нем и поплывем!

Это была действительно удача! Коле очень нравилось неторопливо плыть по широкой реке, разглядывать возникающие при каждом повороте замечательные виды: то могучая река быстро катит свои воды, стиснутая крутыми утесами, то вольно раскинется широкими рукавами, мутными протоками, заросшими камышом и таящими в себе пропасть всякой живности… Чуть ниже Благовещенска приняв с себя полноводную Зею, а потом еще Сунгари и Уссури, Амур теперь раскинулся на меньше чем на три версты в ширину, так что разглядеть что либо на его берегах было непросто. Даже воздух здесь был совсем иной, нежели привык вдыхать Коля, — этот воздух был теплым и влажным, каким никогда не бывает он в Иркутске с холодным дыханием его Ангары. С одного берега гигантской реки на другой мчались друг за другом над водой крупные зеленые стрекозы, плескала хвостом большая рыба, да виднелись в синей дымке впереди Бурейские горы. Горы подползли ближе, затем пронеслись мимо, и 26 июня, всего через шесть дней, пароход причалил в Хабаровке. С начала путешествия прошел ровно месяц, а Коля чувствовал себя так, словно прожил за это время целую жизнь.

Глава 3

Хабаровка. — Вверх по Уссури на лодке. — Странная нищета вокруг. — Великолепие местной природы. — Станица № 23. — Колина разведка. — Настасья

— Лодку мне все же пришлось купить, — сокрушенно качал головой Николай Михайлович, — Чорт знает какие цены в этой Хабаровке. Всего-то сто десять дворов, не считая военных, а торговцы ненасытны, как местная гнусь. Я-то, грешным делом, думал, что в Иркутске грабят, но тут еще в полтора-два раза против иркутских цен накидывают. Безобразие выходит невозможное! Как же тут обживаться людям, которые сюда из-за Урала идут?

Слышал я у нас про эти места такое, — отозвался Коля, не отрываясь от своего сосредоточенного занятия — перекладывая листами папиросной бумаги собранных образцов и увязывая их в большие картонные папки, — Что кто здесь, на Амуре и Уссури, торговлей займется, так те говаривают: мол, ежели меньше трех рублей на рубль прибыли за сезон, так и мараться не стоит.

И кто? Голыши, аферисты, пришедшие в сей благодатный край с десятками рублей и жаждущие в несколько лет заработать десятки тысяч! Разве такие могут думать о процветании этой земли, о нуждах тех наших русских, кто отважился в этой земле поселиться и сделать ее русской навек?

Инородцам тут приходится даже хуже, — покачал головой Родион Андреевич, раскуривая с наслаждением трубку с душистым табаком, коего он был лишен все время их странствования, — Дело мое торговое заключается в том, чтобы здесь, в Хабаровке и дальше, по Уссури, скупать у населения лучших соболей, которых привозят летом в Хабаровку и китайцы, и орочи, и прочие инородцы, да и казаки, кто промышлять соболя умеет. Обычно еду я от Иркутска до Хабаровки, заключаю сделок на свои и ссуженные мне в Иркутске деньги, а далее, если лов плохой или денег вдосталь, еду уже на станцию Буссе. Пароходы туда не ходят, нанимать гребцов выходит дорого, и без оказии ездить туда невыгодно, но раза три-четыре там бывал. Невеселые, скажу, места. Грабят население все, кому не лень. Вот, скажем, местные хабаровские купчишки соболей мне продают связками по двадцать. Из тех двадцати два-три качества неплохого, семь-восемь — среднего, а остальное — совсем дрянь. А на Уссури у казаков я в той же связке в ту же цену только отборных беру. И можно даже еще сторговать, но я, прости Господи, совесть все же имею. У инородцев скупают так, что им, бедолагам, за их нелегкую работу по добыче и выделке остается едва ли пятая часть той же цены.