Эрнст Клиппель - Под маской араба Страница 5

Убедившись, что в моем уходе больше нет надобности, я вышел из шатра, взгромоздился на верблюда и двинулся в дальнейший путь, через какой-нибудь час миновав вход в злосчастную долину.

В течение четырех часов я ехал без всякой помехи все на восток. Я перевалил через обширное скалистое плато, едва прикрытое тонким слоем летучего песка. По правую руку показались мягкие очертания дюн, расположенных полукругом. Они перемежались с полосами скал, которые казались отмелями среди песчаного моря.

В долине между скал солнце уже коснулось горизонта. Легкий ветерок подул с востока и донес до меня запах падали. Вонь все усиливалась. Вдруг послышались раскаты смеха. Казалось, что смеется ребенок. Это выла гиена, как известно, имеющая обыкновение с наступлением сумерек покидать свою берлогу и приближаться к местам, где хозяйничает человек. Взрывы хохота все приближались. Я замедлил ход «Любимицы» и стал всматриваться в том направлении, откуда слышались звуки. Запах падали становился все нестерпимее. Вскоре я увидел труп верблюда, огромный скелет которого, подобно привидению, выделялся на белом песке пустыни. Совсем замедлив шаг верблюда, туго натянув поводья, я медленно подъехал к холму, образованному выветрившимися скалами. Обогнув один из утесов, я попал в естественную выемку и здесь остановился, держась в тени отвесного барьера скал.

Снова раздался отвратительный хохот. Я крепко обмотал поводья вокруг левой кисти, а правой рукой тихонько стал наводить ружье. Наконец, я завидел гиену. Нас разделял, может быть, какой-нибудь десяток шагов, когда я наконец выстрелил. Гиена кувырнулась через голову и рухнула наземь раньше, чем я успел нажать курок во второй раз.

«Любимица» по-прежнему не трогалась с места. Я слегка похлопал ее по шее и крикнул: «чиль! чиль!» и животное опустилось на колени. Я слез с седла и осмотрел добычу. Пуля пробила левое ухо, прошла почти у самого глаза и, видимо, поразила зверя наповал. Я решил не сдвигать тушу с места и переночевать тут же. После долгих поисков удалось набрать сухого верблюжьего помета и разжечь костер между камнями. Из меха налил я воды в мой медный луженый котелок, засыпал воду гороховой мукой и подбросил в это варево немного мясных консервов. Я разостлал свою суфру[3] и вскоре мог уже приступить к скромному ужину. Суфра одновременно служила и столом, и скатертью.

Утолив голод, я закутался в плащ, спиной и головой прижался к телу дромадера, поверх накинул овечью шкуру и заснул, не выпуская из рук оружия. Сну моему не помешал даже пронзительный вой шакалов, который доносился по ветру откуда-то издалека.

Поднялся я с восходом солнца. Первым моим делом было заняться вчерашней добычей. Нужно было содрать шкуру, и я тотчас принялся за эту малоприятную работу, и которой к тому же был малоопытен. Провозившись за этой работой часа два, я свернул мех и уложил его под седло; потом наскоро умылся и пустился в дорогу.

Местность то повышалась, то понижалась, цепи дюн перемешались со скалистыми кряжами. Насколько был богат событиями предшествующий день, настолько однообразно текло время на этот раз. Тропа оставалась пустынной. Время от времени я запускал руку в сумку при седле, отламывал по маленькому кусочку хлеба, по твердости не уступавшего камню, и закусывал парой-другой черных маслин; лишь в полдень разрешил я себе глоток воды из меха, всегда готового к моим услугам. Вода в этом мехе была нагрета знойным солнцем пустыни.

Солнце уже склонялось к западу, когда я достиг колодца, расположенного в часе езды от Суэца. Муэдзины призывали уже верующих на вечернюю молитву, когда я наконец поравнялся с первыми домиками города. Здесь я прежде всего разыскал грека-чучельщика и вверил шкуру гиены его попечению.

«Любимица» получила охапку сочного клевера, а я пополнил свои съестные припасы, закупил масла, риса и муки, запаковав все это тщательно в сумки у седла. Оба меха я наполнил хорошей питьевой водой, а сам основательно вымылся. Избегая приветливых с виду суэцких гостиниц с их блохами и клопами — меня они соблазнить не могли, — я в поисках ночлега выехал за город и устроился на ночь под открытым небом вместе со своим дромадером.

Первые лучи восходящего солнца разбудили меня, и я принялся собирать валежник. Скоро запылал огонь, и густой кофе, как всегда, подкрепил мои силы. Теперь требовалось разыскать какой-нибудь караван, вместе с которым можно было бы пуститься в дальнейший путь. Невдалеке от меня тяжелым шагом продвигалась вереница гужевых верблюдов, но эта компания для меня мало подходила. Я оседлал «Любимицу» и двинулся вперед по долине. После нескольких поворотов я вновь выехал на главную дорогу, извивавшуюся среди холмов, и здесь заметил всадника. Я решил ехать вслед за ним, полагая, что он замыкает ленту каравана. Мое предположение оправдалось, и я скоро нагнал караван. После обмена обычным приветствием меня засыпали вопросами о том, кто я и куда еду.

— Я — Абдельвахид, сын Гуссейна!

— Хадари! (оседлый) — воскликнул юноша, ехавший впереди.

— Ничуть не бывало, дитя мое. Тебе не ведомо, как видно, великое племя Ханади в восточной провинции!

— Куда же направляешься ты, Абдельвахид? — допытывался мой собеседник.

— Цель моего путешествия — Мосул: я везу письмо от отца к управителю вилайета! — отвечал я ему не без хвастовства. — А вы кто такие?

— Мы принадлежим к роду Тияаха, — последовал гордый ответ.

— Куда держите путь?

— На Маан, о брат мой!

Добрый час прошел в таких расспросах.

Я предпочел держаться в хвосте каравана.

Все круче становился подъем, все нещаднее жгли солнечные лучи; даже в тени было 45о Цельсия. Наконец мы достигли высшей точки перевала и жадно стали вдыхать ветерок, дувший нам навстречу. Пройдя 55 км среди непроглядной ночной темноты, мы, наконец, добрались до подножия Джебель Тахар. Быстро набрали сухого хвороста и верблюжьего помета, оставшегося после проходивших здесь раньше караванов. Имевшийся у меня запас кофе я пустил в оборот для угощения своих новых спутников. Тем временем начальник арьергарда заинтересовался моим ружьем. Я сунул ружье прикладом под мышку, раскрыл затвор и дал бедуину рассмотреть магазин. Погонщики верблюдов обступили меня со всех сторон: каждому хотелось посмотреть чудесное оружие. Но раньше, чем они могли опомниться, я выстрелил два раза в воздух и живо закинул винтовку обратно за спину. Таким же образом был демонстрирован мной и браунинг.

— С этой винтовкой в правой руке и револьвером в левой я без труда отобьюсь даже в том случае, если бы вы все вместе напали на меня, о брат мой!