Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев Страница 50

Он о себе

– Начнем с простого – что есть царство божие?

– Ух… Царство правды. Царство мира. Пока не знаю, как ответить.

– Тогда временно отложим. Я знаю, что летом вы часто уезжаете на природу – с палаткой, на лодке. Вам нравится быть на реке и в лесу, вы чувствуете этот мир, он вам по сердцу. Но при этом этюдник вы с собой не берете, никаких зарисовок в походах не делаете.

– В походах тяжело с этюдником таскаться. Это слишком громоздко. Этюд можно сделать не выходя из городского двора.

– Но вы и во дворах ничего не зарисовываете.

– Наверно, это время ученичества прошло.

– Почему вам кажется, что рисовать на природе – это ученичество? Многие известные, серьезные художники: Куинджи, Рылов – всю жизнь ходили на природу с этюдниками и никаким зазорным ученичеством это для себя не считали.

– То время полностью находилось в «школе». Эти художники прежде всего учились у природы, а сейчас, я думаю, такой период, когда человек не учится, а сам конструирует мир, исходя из своего мировоззрения.

– Но разве может человек сконструировать мир умнее, чем он уже есть – у нас за окном?

– Если художник законы живописи уже знает, он на основе этих законов свободно структурирует мир в холсте, как он его осознает. Чего тут такого?

– Нет ли опасности впасть в отсебятину?

– Может быть и такое, но я рассуждаю – есть диктант, есть изложение, есть сочинение. Диктант – это хождение на натуру: «она мне диктует, я переношу, перевожу на язык красок». Иногда художник может допустить отдельные элементы вольности – изложение. Но высший уровень – это сочинение. В училище я ходил на этюды три раза в день ежедневно, а сейчас мне хочется в мастерской что-то делать. Я давно не пишу с натуры. Мой метод исходит от касания краски к холсту. Это мое действие есть по сути предложение холсту самого себя, своего дня, своего настроения.

«Нормальная трава уже не растет»

– Мы привыкли, что у вас на картинах – библейские цари, пророки или мученики, и вдруг вы пишете огромный триптих, на котором изображены непролазные заросли борщевика. Что вас толкнуло к такому сюжету?

– Это просто мой восторг от самого борщевика – такой мощной травы, что едешь летом, а по обочинам его заросли стоят стеной – уже почти деревья! Они вызывают великолепнейший восторг, особенно когда эта «стена» уже не зеленая, а немножко подвяла, порыжела и солнце на закате ее освещает. Тут целая идеологема! Борщевик – это наш современный олигархат, который заглушил все разнотравье и мелкотравье, так что нормальная трава уже не растет.

– Эта картина – ваш социальный протест?

– Критический реализм!

– Если бы сейчас произошла революция, как в семнадцатом году, вы бы стали в ней участвовать? Вышли бы на улицу?

– Важно, с чем выйти. Народ – законопослушный; чтобы его всколыхнуть, довести до точки кипения, нужны какие-то новые лозунги – не просто «хлеба и земли». Какие – я не знаю, но то, что в России идет ложь, – это да.

– Как вы с ней боретесь?

– «Борщевик» написал. В новостях говорят, что мы процветаем, а на пастбищах нет коров, поля заросли… Может, так и надо? Может, мы уже для какой-то другой цивилизации под пáром эти земли держим.

– Вот и мне кажется, что сила правды и смысла из того, что называется «русской цивилизацией», «русской культурой», куда-то уходит. Энергия действия, энергия осмысленного отношения к жизни в русских забита, заглушена. Можно ли что-нибудь с этим поделать?

– Чтобы что-то в жизни сделать, нужна некая философия жизни, а ее нет – народ не участвует. Я, когда рисую, предлагаю себя картине, а народ жизни ничего не предлагает. Его замутили люди, которые нами правят и которые хотят сделать из нас верноподданных, загнать нас в это подданство только потому, что они так решили, им так хорошо.

– Этнограф и художник Николай Бессонов говорил, что в России у власти – «враги народа».

– Абсолютно точно. Человек должен высказаться, то есть произвести действие, открыться. Он делает и смотрит, что с ним произошло. Так же и в живописи. Художник все время подходит к холсту и отходит от холста, потому что ему надо увидеть целое – что он предложил, что у него получается. Он все время топчется туда-сюда. И уж если мы коснулись социальной проблематики, высказывания как такового сейчас не существует. Власть не народ слушает, а подкладывает ему некое удобное ей самой высказывание, и народ с ним соглашается. Его накормили, обвалили шоколадом, и все у него нормально – он балдеет, веселится. Но это же не жизнь.

Настоящее зрение

– Когда перед вами нетронутый холст, как выбирается первый цвет?

– Мы по этому поводу не раз говорили с умершим Мезером, и я с ним согласен: самый первый удар в холст – самый важный, он задает смотрение дальше, потому что я уже гляжу на него и от него отталкиваюсь: правильно или неправильно… Если это хорошо, то оно и прозвучит хорошо, в нем может проговориться уже некий смысл, а любая заранее заданная идея приведет к идеологии. Когда ты предлагаешь не от темы, не от переживания, не от мысли, а как бы невесть от чего, первый удар может многое решить. Он не то что бессознательный, а… незапрограммированный. Одним словом, должно что-то щелкнуть у тебя, чтобы подойти и начать работу. А вообще, это белое пространство человечеству лучше не трогать, не заниматься им. Как только мы начинаем входить в эту пахоту, мы предлагаем обустройство этого, и самое страшное, что, колонизируя белую чистоту, мы для нее экологически вредны – своими предложениями, своими высказываниями. Мы губим эту целину первозданную.

– Вы совсем все запутали. То у вас плохо, что нет никакого «высказывания и предложения»; теперь, по-вашему, плохо, когда это «высказывание и предложение» у человека возникает. Творчество – это уход из райского сада или возвращение в него?

– Творчество – это исповедничество. Из художника должна быть исключена всякая идеологема, позерство, желание прокричать, понравиться… Он должен исповедать самого себя – со всем безобразием, которое у него внутри. Более того, если он честно