Алексей Митрофанов - Большая Лубянка. Прогулки по старой Москве Страница 6

К Ганину чекисты применили другой метод – заперли в камере и якобы забыли. Долгое время вообще не вызывали на допросы. Конечно, не забыли подсадить к нему парочку провокаторов.

* * *

А многие сами приходили в тот дом на Лубянке, прекрасно понимая, что скорее всего в нем же и останутся. Владимир Марцинковский, один из церковных активистов первых лет советской власти, вспоминал: «В назначенный день и час иду на Лубянку. У дверей караульные тщательно просматривают мой пропуск. Поднимаюсь наверх. Ох, эта бесконечная лестница! Недаром сказал Данте: «Тяжело подыматься по чужим лестницам».

Попадаются навстречу служащие с портфелями, «советские барышни», т. е. служащие здесь же телефонистки, машинистки; иногда видишь медленно спускающуюся фигуру священника.

Вот и требуемый этаж. Дальше бесконечные коридоры. В них легко заблудиться. Наконец, вот и дверь с нужным мне номером.

Это в отделе по «особо важным делам», – стол, который на местном языке называется «поповско-сектантским». Вхожу… И не знаю, выйду ли обратно.

Карманы моего зимнего пальто сильно оттопырены: в них вещи, необходимые для тюремной жизни, – железная чашка, деревянная ложка, крохотная подушечка, зубная щетка, мыло и полотенце – все, что в случае ареста необходимо в первое время, «до передачи».

За несколькими столами сидят люди в форме защитного цвета… к одному из них направляют меня. Это мой следователь, человек лет 30, бледный брюнет, с добродушной усмешкой на лице. Говорит со мной вежливо и мягко.

Начинается допрос. Сначала снимаются формальные сведения (где, когда родился и т. д.).

Потом выясняются мои убеждения».

Вежливая беседа двух интеллигентов, для одного из которых она может кончиться препаршивейшим образом. Он, однако же, прекрасно это понимая, все равно надевает пальто, засовывает в карманы кружку, ложку и прочие ценности, запирает за собой дверь, садится в трамвай, выходит на нужной остановке. Спокойно, степенно, как будто в гости идет или к доктору.

Потому что понимает – не сбежать, не спрятаться. Сам не явишься – все равно найдут.

* * *

В 1930-е дом надстроили. Убрав попутно украшения с фасада. Действительно, какие украшения, когда комплекс на Лубянке переживал, можно сказать, пик своего кошмарного могущества. Его боялись как никогда раньше.

Казалось, и дальше так будет. Все страшнее и страшнее, без продыху, по нарастающей.

Однако прошли десятилетия, и комплекс на Лубянке сделался одним из символов так называемого «брежневского застоя». Конечно, и в семидесятые здесь могли здорово испортить жизнь любому гражданину. Но ассоциации уже были другие. Не с кровавыми застенками, не с расстрелами под грохот моторов грузовых автомобилей, не с жестокими и изощренными деяниями пытчиков. Нет, в сознании среднего жителя СССР «Лубянка» занималась, в основном, какой-то чушью. Охотой на фарцовщиков (а к фарцовке была причастна почти вся страна, по крайней мере в роли покупателей). Составлением списков «нерекомендованных» музыкальных групп (списки эти выходили с грифом ДСП, однако, каждый при желании мог с ними ознакомиться, а катушки с песнями опальных групп заполучить в любом киоске звукозаписи). Вербовкой студентов технических вузов. И так далее.

Да и анекдоты стали несколько иными.

«Телефонный звонок:

– Алло, это КГБ?

– Нет, КГБ сгорел.

Через пять минут снова звонок:

– Алло, это КГБ?

– Нет, КГБ сгорел.

Еще через пять минут:

– Алло, это КГБ?

– Да сколько же можно вам объяснять: КГБ сгорел!

– А может быть, мне очень приятно это слушать!»

Возможно ли было такое в 1930-е?

Исключено.

Мост зеленой собаки

Торговое здание (Кузнецкий мост, 22—24) построено в 1850-е годы.

Дом, стоящий на углу Лубянки и Кузнецкого, состоит как бы из двух частей. Левая, построенная в 1982 году, фактически не представляет для любителей московской старины интереса. Правая же, появившаяся в середине позапрошлого столетия, успела обрасти историей.

А еще раньше, в первой половине XIX века, этот участок был занят весьма обширным домом, в нем, в частности, жил скульптор Иван Петрович Витали, у которого подолгу гостил художник Карл Павлович Брюллов. А у того, в свою очередь, гостил Александр Сергеевич Пушкин, поэт. И почему-то советовал разом все бросить и приняться за огромное эпическое полотно из жизни Петра I. А Брюллов позировал хозяину для бюста (тут очень кстати пришелся художник Василий Андреевич Тропинин, он одновременно с Витали писал портрет с позирующего Брюллова) и ни о чем подобном даже думать не хотел.

Такая вот жизнь русской богемы первой половины позапрошлого столетия.

Кстати, Пушкина сюда зазвал его сердечный друг, Павел Воинович Нащокин. Он писал Александру Сергеевичу: «Уже давно, т. е. так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека; о таланте говорить мне тоже нечего: известен он всему Миру и Риму. Тебя, т. е. твое творение он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе. Очень желает с тобой познакомиться и просил у меня к тебе рекомендательного письма. Каково тебе покажется? Знать, его хорошо у нас приняли, что он боялся к тебе быть, не упредив тебя. Извинить его можно – он заметил вообще здесь большое чинопочитание, сам же он чину мелкого, даже не коллежский асессор. Что он гений, нам это нипочем – в Москве гений не диковинка».

И вскоре Пушкин сам входил в подъезд дома на улице Кузнецкий мост – знакомиться с художником. После чего писал своей супруге в Петербург: «Я успел уже посетить Брюллова. Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. У него видел я несколько рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного? Невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста, не прогони его, как прогнала ты пруссака Криднера. Мне очень хочется привезти Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на все».

* * *

Незадолго до этого Брюллов представил публике свою известную картину под названием «Последний день Помпеи». Брюллова постоянно чествовали (господин Нащокин явно сгущал краски). Особенно удался акт в Художественных классах. Как сообщал очевидец, «статуи Аполлона Бельведерского, Минервы, Юпитера, украшающие залы, и рисунки учеников, развешанные по стенам, давали значение собранию». Щепкин зачитывал фрагменты из Мольера. Певец Н. В. Лавров пел свежесочиненный Баратынским гимн:

Искусства мирные трофеиТы внес в отеческую сень,И был последний день ПомпеиДля кисти русской первый день.

Тебе привет Москвы радушной!Ты в ней родное сотвори,И сердца голосу послушный,Взгляни на Кремль и кисть бери!

Публицисты мудрствовали: «Москва поняла, что с именем Брюллова соединена первая слава нашего отечества в Европе на поприще искусства… И гостя она приняла со всем радушием своего древнего гостеприимства».

И поэтому фоном к портрету коллеги Тропинин избрал руины и Везувий в дыму. «Да ведь и сам-то он совершенный Везувий», – говорил Василий Андреевич о Брюллове.

Ход, в общем, незамысловатый, но сработал. Портрет имел успех.

* * *

Кузнецкий мост. Некогда здесь и вправду находился мост через реку Неглинку, но после наполеоновской войны 1812 года реку спрятали в трубу. Однако название осталось, и почтмейстер Москвы А. Булгаков шутил:

– Смешно, что будут говорить: пошел на Кузнецкий мост, а его нет, как зеленой собаки!

В девятнадцатом столетии название улицы было нарицательным и тоже связанным с французами. Однако же к войне мост не имел никакого отношения. Дело в том, что здесь располагалось множество французских магазинов, торгующих модной одеждой, книгами, гравюрами, часами и другими изящными безделушками. На вывесках, за редким исключением, одни французские фамилии: парикмахерский салон «Базиль», ресторан Яра, отель Будье, книжная лавка Вольфа, часовой магазин Турнье, винный магазин Доре.

К тому моменту слово «слобода» в одном из своих значений «поселение иностранцев» практически ушло из языка. Никто не принуждал иноземцев жить в определенном месте – строй себе дом, или же покупай, или снимай, где пожелаешь. Тем не менее, к началу девятнадцатого века в Москве образовалась некая микроскопическая Франция – Кузнецкий мост. Михаил Пыляев восхищался: «Кузнецкий мост теперь самый аристократический пункт Москвы; здесь с утра и до вечера снуют пешеходы и экипажи, здесь лучшие иностранные магазины и книжные лавки».

А Петр Вяземский писал в известных «Очерках Москвы»: