Владимир Санин - Не говори ты Арктике – прощай Страница 6

Но окончательно я завоевал его доверие на следующее утро. В холодных сенях в моем рюкзаке лежала купленная еще в Ленинграде вареная курица, не пригодившаяся в дороге, и мне подумалось, что Мишка вряд ли уж очень избалован этим продуктом. Дело было до завтрака, помои с камбуза еще не выносили, и Мишка бродил по свалке, вылизывал банки из-под сгущенки и грыз, что попадалось под руку. Я подошел поближе, поздоровался и предложил попробовать курицу — а вдруг придется по вкусу? Эх, вот какую сцену заснять бы на пленку! Сказать, что Мишка курицу просто съел, — это значит обеднить, выхолостить сцену лукуллова пира, вакханалию обжорства; куда больше подходят такие глаголы, как слопал, схрямкал, сожрал в облизку, стеная от наслаждения, урча и вытирая слезы умиления. Словом, с курицей я угадал, явно чувствовалось, что не на каждый завтрак Мишке подавали такое блюдо. Покончив с курицей быстрее, чем это могла бы сделать стая оголодавших волков, Мишка обратился ко мне за добавкой, но я честно сказал, что никаких деликатесов, кроме Геры, больше предложить ему не могу.

Несколько минут Мишка ходил за мной как собака, а потом, к величайшему неудовольствию Геры и его коллеги Аскольда Алексеевича Шилова, избрал своей резиденцией сугроб в трех шагах от нашего домика. Людей он совсем перестал бояться, а к собакам стал относиться как к неизбежному, но не такому уж страшному злу. Дошло до того, что когда два пса задрались и сцепились в клубок, Мишка подошел, понюхал их и ткнулся носом, словно обращаясь с просьбой и его принять в игру. Один из двух драчунов, Малыш, вскочил и набросился на Мишку — чего, мол, лезешь, куда не зовут, — но тот даже не отмахивался, только поворачивался и дружелюбно лязгал челюстями. А потом Малыш перед самой Мишкиной мордой отвернулся, сел к нему задом и стал преспокойно чесаться лапой.

Слух о медведе, который прописался на двадцать третьей, разнесся по Арктике, и к Мишке началось паломничество. Экипажи самолетов, полярники, добиравшиеся до других станций, — все спешили запечатлеть Мишку на фото— и кинопленке, держась, однако, на почтительном расстоянии: «Мы-то знаем, что медведь ручной, а знает ли об этом медведь?»

Из записной книжки: «Сегодня Мишка нашел банку с жиром, прокусил ее, но никак не мог добраться до содержимого. Избил, искромсал банку, пришел в ярость, отшвырнул лапой и решительно направился к свалке, где завтракали собаки. Бесстрашный Малыш, тезка нашего медведя Мишка при моральной поддержке Белки прогнали нахлебника в торосы. Тогда на крыльцо выскочил воспитанник Геры Флоридова Кимка и, трижды пролаяв, поставил победную точку. Вообще в последние дни отношения Мишки с собаками стали осложняться — после Мишки на свалке делать нечего. Отныне Мишка терпеливо ждет, пока собаки закончат трапезу, и лишь потом идет на свалку… Днем Шульгин натер сапоги смоченной рыбьим жиром тряпкой, выбросил ее; Мишка на лету подхватил, слопал и побрел за доктором с протянутой лапой — понравилось. Эту сцену снимал командированный на станцию специалист по приборам Владимир Шаляпин. Кстати, Шаляпин чувствует себя не слишком спокойно — он живет в палатке один, метрах в тридцати от свалки, а ночью Мишкино соседство, что ни говори, как-то волнует. Павел Петрович посмеивается: „Настрогаю рыбы, побросаю ее от свалки к палатке — и ждите Мишку в гости, Владимир Андреич. Вас ему надолго хватит!“ (Весит Шаляпин девяносто пять килограммов.)»

Другая запись: «Утром выхожу из домика — Мишка свернулся калачиком, похрапывает у самого крыльца, а рядом с ним дремлет Малыш. Пигузов негодует, обзывает собак дармоедами, а те сами ничего не понимают: почему мы должны гонять медведя, если хозяева чуть ли не из рук его кормят? Гнать со свалки — другое дело, там условия игры голодное брюхо диктует…

Один лишь начальник время от времени гоняет Мишку ракетами».

Еще одна: «Великий перелом! Главный враг Мишки Пигузов пришел на завтрак в кают-компанию, взглянул в окно на грустного Мишку и сурово спросил дежурного: „Почему медведь не кормлен?“ Я тут же потащил Мишке ведро с остатками молочной рисовой каши. Можете сказать, что это галлюцинация, но я отчетливо слышал Мишкины слова: „Спасибо, дружище, уважил“.

Последняя запись о медведе: «Один из приезжих, этакий Тартарен, лихо стрельнул в Мишку из ракетницы и поранил ему глаз. С ребячьим стоном „Ой-ой-ой!“ Мишка убежал за торосы. Тартарена чуть не избили — тот в оправдание клялся и божился, что Мишка хотел на него напасть. Боровский набрал на камбузе вкусных косточек, пошел искать Мишку, нашел его с запекшейся на морде кровью, звал, хотел покормить, но Мишка убежал — потерял доверие к людям… Боровский вернулся, донельзя расстроенный…»

Больше я Мишку не видел.

…Ночью меня подняли: на ЛИ-2 из Черского прилетает Лукин. Распрощался с Флоридовым и Шиловым, попросил на всякий случай пока что никому не сдавать мою койку и побрел на ВПП — с Пигузовым, Красноперовым и Шульгиным с его бригадой грузчиков: Лукин захватил в Черском картошку для станции. В ясную погоду полтора километра до ВПП были прогулкой, а в ту ночь хорошо морозило, да еще встречный ветер метров пятнадцать, так что дорога сильно растянулась. В домик РП, во всяком случае, я ввалился полудохлым и не просто сел, а рухнул на стул.

— Ай, ай, — сочувственно произнес Павел Петрович, наливая мне кофе, — совсем загоняли писателя, весь в мыле.

— Вот когда я рассчитаюсь за мой фурункул! — обрадованно подхватил Саша Шульгин. — Из английского юмора. Пациент доверительно спрашивает у врача: «Генри, мы старые друзья, скажи мне всю правду…» — «Боюсь, Джон, — ответил врач, — что, если бы ты был лошадью, тебя пришлось бы пристрелить».

Я не остался в долгу и припомнил эпизод из фронтовой жизни Михаила Светлова. Удивительная вещь! Остроумнейший человек своего времени, Светлов юмором не заработал и копейки — походя рассыпал экспромты, которые восторженно подхватывались и по беспроволочному телеграфу разносились по Москве. Я сказал Шульгину, что, поскольку не являюсь лошадью, более подходящим к моему случаю мне кажется экспромт Светлова. Когда однажды на передовой он выступал перед солдатами, начался воздушный налет; однако, несмотря на опасность, в укрытие никто не ушел, и Светлов дочитал свое стихотворение до конца. Но потом, когда опасность миновала, Светлов честно признался: «Я впервые заметил, что в этом стихотворении есть длинноты».

ЛИ-2 уже заходил на посадку, когда на мои предстоящие полеты с «прыгающими» стали заключать пари: Бирюков и Красноперов бились об заклад, что я слетаю максимум на две точки, а Пигузов, хотя и не без колебаний, стоял на том, что меня хватит на целых три. Красноперов, сам бывший «прыгун», искоса на меня поглядывая, рассказал две-три кошмарные истории, но я был холоден и невозмутим, В эту минуту я дал себе страшную клятву, что посрамлю скептиков и слетаю как минимум на четыре точки.