Виктор Конецкий - Никто пути пройденного у нас не отберет Страница 60

При виде крови – и чужой и собственной – я без лишних хлопот для докторов и наркотизаторов теряю сознание. Но здесь, уже на пределе воли, успел прошептать:

– Отдать якорь!.. Отставить! Стоп-кран! Объявить по составу! Записать в судовой журнал!..

– Зачем? – спросил поп.

– Не видите? Кровотечение у него! Дуба режет! Литров пять уже вытекло!

– Это не из него, – объяснил священник несколько даже весело. – С мясом чемодан-то. А в гостинице, помните, он говорил давеча, холодильник не работал. Вот говядинка-то и раскисла. Полезли спать, капитан. А он пусть уж тут храпит.

Я все-таки похлопал парня по щекам. Он открыл глаза и четко вымолвил:

– Кась-на! Выкуси!

– Может, помочь тебе? Башка как? – спросил я.

– На-кась, выкуси!..

И вот когда в третий раз успокоились, подоткнулись рыбьими одеялами, повздыхали каждый о своем, я вдруг ощутил тревожный запах жареного, то бишь бензинового. И вспомнился мне почему-то Антон Павлович с его трижды проклятым бутафорским ружьем на пыльной стенке театральной декорации. «Зажигалка! – подумал я. – „Розочке от Люсеньки“!»

Воркутянин заворочался на мясном чемодане и прохрипел сквозь застарелый шахтерский кашель:

– И как бы, однако, курить бросить?

Затем с ржавым скрипом провернулось по кремню платиновое огниво.

В купе полыхнул факел, живо напомнивший мне огонь у дульного среза двенадцатидюймовых корабельных пушек времен Цусимы.

– Спасайте женщин и детей! Я сам выплыву! – заорал я по старомодной привычке. Старомодно-архаичная она потому, что в зубодробительные времена в Кронштадте служил царский опричник-комендант. Он только и делал, что охотился за пьяными матросами. Но ежели матрос лежал в кронштадтской луже головой по направлению к тому пирсу, где красовался его броненосец, то зверь-комендант забулдыгу на губу не сажал: звезданет пару раз сапогом со шпорой под ребро – и все дела. А ежели, лежа в кронштадтской луже, матрос самоотверженно орал джентльменскую фразу: «Спасайте женщин и детей, я сам выплыву!» – то сука-комендант приказывал флигель-адъютанту доставить забулдыгу на родной броненосец со всеми удобствами в личной коляске.

К счастью, гигантская зажигалка воркутянина выжрала весь кислород в купе за микросекунду и сама собой погасла. Но и микросекунды оказалось достаточно, чтобы тренированный поп-дельтапланерист среагировал на опасность. Он сорвался со своего Эльбруса и, трахнувшись толоконным лбом в потолочный плафон, который разлетелся вдребезги, шлепнулся на ничего уже больше плохого не ожидавшего воркутянина.

Но ежели прошлый раз воркутянин, покидая орбиту, зацепил мой матрас и меня, то теперь поп увлек за собой девицу вместе с ее матрасом.

Девица, оказавшись между батюшкой, мясным чемоданом, инопланетянином и ананасами, издала такой вопль, такой раздирающий душу, Бога и Сатану вопль, что в купе ворвалась проводница с веником и, приговаривая: «На одну девушку! Три кобеля!» – начала хлестать всех нас безо всякого разбора сложившейся ситуации грязным веником.

– Стюард! Немедленно принесите чай с лимоном! – заорал я.

Проводница перестала махать веником и даже вроде бы как остолбенела.

(Атака – лучший вид обороны, друзья мои, не забывайте об этом афоризме никогда!)

– Подними штору! – гаркнул я, закрепляя фактор внезапности.

Проводница послушно пробралась к окну.

Аврора уж солнце встречала за бортом «Стрелы».

Мелькали болотистые поля и росные перелески.

Животворный солнечный свет остудил накал мелких страстей. Мы подъезжали под Ижоры, успев за короткую летнюю ночь дать прикурить Европе через то окно, которое в здешних местах Петр Великий рубанул на Дикий Запад.

Проводница отправилась за чаем, брезгливо отшвырнув с дороги осколки плафона.

Северянин, горестно вздохнув, принялся вытирать кроваво-мясные подтеки на полу казенным полотенцем.

Мы с попом облачились в соответствующие формы, не обращая на присутствие девушки уже никакого внимания: она стала нам такой родной, как жена на девятом месяце беременности.

Проводница шваркнула на столик четыре стакана чая с лимоном, спросила воркутянина:

– Ну, как дела, поджигатель?

– Какие у нас, однако, дела? – ответил вопросом на вопрос воркутянин, жадно вытягивая ко всем стаканам разом волосатую лапу.

– Я у тебя, спекулянт, спрашиваю: дела как?

– Нет у нас дел, одни делишки, – сквозь застарелый кашель объяснил угледобытчик. – Дела, сама знать должна, у прокурора, а у нас одни делишки!

– Платить убытки как будете? Или с его одного начет? – поинтересовалась проводница, брезгливо подбирая осколки плафона. – Приличные люди, а такой кошмар среди ночи развели!

– Так. Плафон кто кокнул?

Пауза подзатянулась. Мы глядели каждый в свой пятый угол.

– Сам собой кокнулся? – нарушила паузу проводница.

– Эхма: «Если радость на всех одна – на всех и беда одна» – мелькнула у меня строфа Григория Поженяна, которой он обессмертил кинофильм «Путь к причалу». – Считай артелью!

– Нет-нет! Уж позвольте! – воскликнул поп, потирая шишак на лбу, шишак становился темно-вишневым. – Сколько за плафон? Я кокнул. – И полез под рясу шарить по карманам.

Ну а девушка тут начала поиски сумочки, ибо я не встречал еще сиреневых девушек, которые в подобных кошмарных обстоятельствах не теряли бы сумочек.

– Погодь! Однако! Один я в ответе: перебрал чуток! – решил северный гость. – Не лезь, не лезь под рясу, поп! А то я тя бить буду чем попадя! – цыкнул он на Сидора Петровича. И не без нашей российской похмельной робости попросил у проводницы: – Мясом не возьмешь? У меня, начальница, вот те крест – ни копейки!

– Нет, ты, охальник, у меня тухлым мясом не отделаешься! – зловеще сказала проводница.

– А-а-а… где наша, однако, не пропадала? – задал тяжкий вопрос мирозданию охальник и отчаянно рванул свитер на груди: – На! Бери поджиг! Полста в интиквариате… Еще прабабка подарила…

Перед расставанием мы со священником скинулись ему по трешке – на похмелку, а девушка высыпала горстку-ладошку мелочи – на счастье, вероятно. (Потому что ананас он отверг, сказав: «Не та закусь!»)

Ну-с, как видите, Чехов опять прав. Все на этом свете может выстрелить. Однако остается еще одна, последняя сложность в уяснении себе заветов классика. Вечно Антон Павлович жаловался на литературную общественность, которая требует от автора рассказа про конокрадов обязательно заявить под финал, что воровать лошадей – плохо и даже как-то неэтично. А я печатаюсь в стране, где читателям мораль надо не только в чистом виде, но на блюдечке представить. Для них скажу следующее.

Борьба наша против пьянства и вообще трудна, ибо болезнь запущена. Но тем эта борьба еще осложняется, что среди пьющих за историю России было много и людей честных, умных, талантливых. И даже сложилось этакое к ним отношение… Ну как вот в нашем случае. Сбросились. Плохо это? Ясное дело, что плохо. Но… жалко ведь человека, а? Ведь парень-то он наверняка хороший – и об артели думает своей, мясо ей волокет, и работяга – по рукам видно. Нетрудовые доходы его за тыщу верст обходят. Да, жалко человека. Не он же виноват – водка… Чего с нее возьмешь? Вещество бесцветное, бездушное, безответное – хуже даже родимого пятна.