Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев Страница 62

Кузнецов самобытен и, как ни странно, гармоничен, несмотря на весь свой внутренний раздрай. Его своенравная и вместе с тем безвольная натура не позволила сделаться ему обывателем, потащила за рамки, на кривую дорожку – на путь алкоголизма, нищеты и юродства, но в этом чаду, когда все чувства максимально обострены, ему, как дряхлеющему, выживающему из ума Верлену, открываются горизонты, он видит рай – как вспышку, как молнию, как некое озарение – и извлекает слова, в которых земной и небесный мир неожиданно смыкаются, обнаруживая неразрывную связь и взаимотяготение.

Некоторые стихи Кузнецова обидно заканчиваются неясным бредом, другие кажутся банальными и скучными («Мель наития», – писала Цветаева, она и у Пушкина ее находила), но вопреки всему рядом с этими «мелями» существуют строчки, которые не выдумаешь, не позаимствуешь, их происхождение – от искры божьей.

Впрочем, и перехваливать его не стоит.

Я не хочу утверждать, что Станислав Кузнецов – какой-нибудь уникум или прозеванный гений высшей марки (в нем есть вторичность и однообразие интонации), но читать его стоит. Талант в нем раздерганный, не прибранный к рукам и не слишком образованный, но природный и упрямый в своих добродетелях и пороках. Очень русский и – повторюсь – очень ивановский: здесь, у нас родился, учился, женился и всю жизнь прожил, никуда не выезжая, как будто, кроме Иванова, и ехать-то некуда.

На фоне того унылого болота, которое представляют собой наши современные ивановские писатели, фигура Кузнецова заметно выделяется – не Эльбрус, не Эверест, но тоже вершинка, с которой нестыдно смотреть на мир – пусть она и тонет, и с треском проваливается, как болотная кочка.

Кузнецов бедствует, у него эпилепсия, за него боишься, что каждый его день может стать последним. Кто-то может возразить, мол, он сам виноват и сам докатился, мог бы позаботиться об ухоженной старости…

Объяснять не буду.

В заключение привожу фрагменты интервью, которое я взял у Станислава Кузнецова в мае 2014 года.

Кузнецов говорил:

– Я уже не знаю, где нахожусь, там, – показывает пальцем вверх, – или там, – показывает пальцем вниз. – Наверное, здесь, – саркастично щелкает по горлу известным жестом. – Стихи – неотъемлемая часть меня. Когда я слагаю, я трезвею.

– А как вы пишете?

– Когда пишу, не знаю, кто водит моей рукой. Бес, по-моему. Жалко.

– «Жалко» – что?

– Не скажу, «пьяный был – не помню».

– А дьявол существует?

– Вы мне задавали такой же вопрос про Бога. На эти темы человек не то что не может – не имеет права говорить. А по поводу веры я даже думаю: человек лишен фантазии. Стало быть, все, что он мог выдумать, – это есть на самом деле; это не его воображение, это – ЕСТЬ. Я не то хочу сказать, что мысль материальна, это другой вопрос; я о том, что ни Бога, ни Дьявола мы бы не выдумали, если бы их не было.

– Вам почти шестьдесят. Что было главное в жизни?

– Не знаю. Сказать «ничего» – солгу. Сказать «дети, что-то еще» – опять солгу. Ну наверное, «я», само ощущение жизни, того, что я живу, но и оно проходит, начинает надоедать… И опять лукавлю!

– А чему жизнь научила?

– Тому, что лучше бы я не родился. Зачем я жил-то? Смысла я не вижу. Ну если попроще – in vino veritas.

«ВСЕМ НУЖНА ТОЛЬКО УЗНАВАЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА»

У Алексея Агапова есть рассказ «Пиздуреченск».

О том, как трудно не быть говном.

И легко быть богом.

Преодолевая «сорокинщину» и оскудевшие заводи постмодернизма, Агапов выруливает на свой – несуразный и четкий – путь в литературе. Его хладнокровная, тяготеющая то к абсурду, то к сатире проза по-своему сентиментальна и находит удовольствие в выписывании предметов и явлений гротескно-будничных: сколько спичек в коробке, почем новый унитаз; кошка валяется – «Пойду-ка я посмотрю: а чего она валяется?».

Под маской обыденности читается второй план.

Мудрецы Пиздуреченска хранят покой, как бочку с порохом.

– У тебя есть рассказ «Нохчи борз» – «Чеченский волк». Как ты вышел на эту тему? Живешь в Иванове, в Чечне не был никогда…

– У меня задумка была более глобальная – написать романище не о Чечне, а вообще о терроризме. Замысел был технически сложный, я его не осилил, а эпизод остался. Не знаю, почему он меня заинтересовал. Что иногда может заинтересовать человека? Шел, увидел – на дороге что-то лежит. Взял, поднял – ой, интересно.

– Но ты же в Иванове не видел чеченских боевиков – они у тебя на дороге не валялись. Что заставило придумывать роман о терроризме?

– Мои тогдашние увлечения и чтение, Хасан ибн Саббах, ассасины с тамплиерами, которые тогда вдруг стали популярны, и, видимо, это меня и остудило в написании романа, а чеченцы остались, потому что одно время в новостях только их и показывали. Что ни глянь по телевизору – кого-нибудь поймали, кого-то ликвидировали в связи с оказанным сопротивлением. Все это сбилось в голове в сюжет. Сюжеты очень странно рождаются: видишь дверную ручку – у тебя сюжет, прослушал новость – у тебя сюжет.

– Ты ходишь в «пятую» баню на Парижской коммуне и часто про нее рассказываешь, как будто это самое интересное место в Иванове. Что значит эта баня в твоей жизни?

– Баня – это баня! – произносит Агапов с гордостью. – Там помыться можно.

– Ты черпаешь оттуда сюжеты, персонажей?

– Раньше, когда я там никого не знал (сейчас-то мы почти все знакомые стали, потому что все ходят в один и тот же день и примерно в одно и то же время), я частенько в бане писáл. Очень удобно: после парилочки выйдешь, мысли посвежее становятся, в тетрадочку их записываешь… Интересными бывают рассказы у мужиков, которые больше меня видели, больше знают. Мышление у них другое даже в мелочах. Они город делят не по остановкам или торговым центрам, а по фабрикам и заводам – «это случилось на Балашовке», «это на Автокранах». Но их рассказы я за пределы бани не выношу – в том смысле, что не стану переносить их на бумагу. Твой рассказ должен быть только твоим, чтобы никто не написал его, кроме тебя. Поэтому, наверное, даже в общественной бане писатель остается один на один с собой.

– Из современных авторов ты кого-нибудь читаешь?

– Последнее удивление было от «Элементарных частиц» Уэльбека. Это сложное, муторное чтиво, но, несмотря ни на что, читаешь до конца. Мне в последнее время вообще