Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев Страница 65

Художественного образования ему не хватало. Он не мог высказать все, что у него было, что у него болело, – малевал что-то, выплескивал свои алкогольные эмоции.

Мне запомнилось в Германии – вокруг одного поместья стоял забор из отполированных досочек: не забор, а произведение искусства. Все эти досочки – одна к другой и привернуты саморезами с бронзовыми головками. А Максимычев – рядом, с натуры пишет, потом берет и кисть об этот забор вытирает, не глядя на него, – об полированную досочку с бронзовыми головками. Там лужа еще была – он в ней кисть ополоснет и опять вытирает…

Точнее, чем он, Иваново никто из художников не написал. Все, что есть самое страшное, самое мерзкое, самое жуткое в этом городе, – все он схватил.

7

Александр Климохин:

– Что удивительно – к Максимычеву ходили очень разные люди. Вот в эту шкеру чудовищной запущенности10 валили все – и партийная элита, чиновники, директора, и какие-то ханурики, музыканты, девицы великолепные, священнослужители, полубомжи. И всем с ним было интересно. Он со всеми мог найти общий язык. К нему девчонки в очередь вставали рисоваться обнаженными. Как он их находил? – непонятно. Другие страдали – где взять натуру? А к нему в шкеру, где бардак страшный (там и отойти-то некуда было, чтоб пропорции рассмотреть), – одна выходит, другая заходит. Года три он запоем только «обнаженки» рисовал.

– Кроме живописи, его интересовало что-то?

– Нет. Ему бы поработать: прийти в мастерскую, почифирить, покурить – ну спокойно как-то.

8

Елена Белянина:

«Он видел художественную экспрессию в пятнах, подтеках и брызгах краски, в потрескавшихся сгустках и использованных палитрах. Мог едва заметными движениями кисти добавить к цветовой абстракции деревенские дома или пасущееся стадо, а мастихином и красочным замесом „слепить“ обнаженное тело. Николай Васильевич великолепно знал приносящую достаток ремесленную сторону искусства. Неслучайно Максимычев мог путешествовать с одним чемоданом или без него, расплачиваясь оформительством, отдариваясь только что написанными работами, организовывая персональные и групповые выставки ивановских художников.

Карусель человеческой жизни, занесшая в начале пути учителем рисования в один из центров ГУЛАГа – Княжпогост11, не один год покрутила-покружила его по стране и снова вернула в родное Иваново, на финишную, по собственному выражению, кривую… Художник Николай Максимычев был разным, неровным, противоречивым, но, как истинный музыкант, играющим даже на одной струне».

9

Ему случалось придумывать слова, но не нарочно – брякнет что-нибудь, а народ подхватит, потому что выходило оригинально и верно. К примеру, «гонконги» – быстрые копии удачной работы, мобильный повтор в коммерческих целях.

Ремесленного заработка Максимычев не чурался, но даже к исполнению подобной халтуры он подходил самобытно и артистично.

Схема была следующая: сперва писался этюд – пожирней, поцветастей. Закончив с ним, художник брал кальку, промакивал этюд, отлеплял изображение и, накладывая его на другой такой же холст, получал дубликат, который у Максимычева, в его словаре, назывался отлипом.

Потом художник дописывал оба холста, калька успевала к тому времени просохнуть – он ее наклеивал на кусок ДВП и тоже дописывал как ни в чем не бывало.

А палитра подсохнет – Максимычев отделял затвердевшие слои краски, именуемые «бабочками» (его же словечко!), приклеивал на холст и так же подписывался как под нонконформистской, авангардной работой.

Получалась не одна, а четыре картины в кратчайшие сроки и без лишних усилий.

Вообще он был выдумщик, но житейский, сметливый и при этом все равно какой-то запущенный, неприспособленный. Трудно сказать, к чему он стремился и во что верил.

У Максимычева были знакомые батюшки, он ходил в церковь, но обилие храмов в его поздних работах продиктовано скорее коммерческими соображениями, а не внутренней склонностью к православной вере.

Он, видимо, когда был трезвый, никогда не забывал, что он в первую очередь человек семейный, и ему было важно, чтобы его труд пользовался спросом. Поэтому Максимычев и говорил: «Цена картины – от „пузыря“ до бесконечности». Он искал покупателя, легко шел на уступки и был рад швырнуть «товар» по сходной цене.

«Дочку он выучил – квартиру ей выбил, помогал, заботился», – в один голос вспоминают знакомые.

Быт его съел? любовь к дочке? жене? непонимание окружающих? преждевременная усталость?

Так или иначе, свой выбор он сделал.

10

Вадим Николайчук, художник:

– В последние годы он творчество-то подзабросил. Гнал на продажу. Вот в начале девяностых у него пейзажи лихие были – динамичные, смелые. Только ему плевать уже было на эти работы – кому они нужны? никто их не купит. Продавались у него «гонконги» – хлебосольные картинки, которые народу нравились, и он их для прокорма беспрерывно повторял – десятками, двадцатками… Он разочаровался во всем немного, наверное. Идешь мимо – Коля сидит, и вот такое движение у него – автоматическое, чик-чик, мазки его вертикальные вот эти… Начинаешь с ним разговор, а он – «ладно, какая-нибудь дура купит». Раньше он их называл «странные женщины» – «какая-нибудь странная женщина купит».

11

Елена Белянина:

«Живописные варианты одних и тех же видов Николая Максимычева различны по своей ценности; порой это не копии и повторения, а самостоятельные произведения, которые можно объединить в полновесные серии или циклы…

Лучшие ивановские пейзажи Николая Максимычева – это пейзажи-настроения, пейзажи-образы. При всей импульсивности, импровизационности живописной манеры образы рождались не сразу. Написанное, найденное когда-то Николай Васильевич, словно музыкант, проигрывал раз за разом, с новыми ракурсами и поворотами выбранной темы. Так, деревянную Успенскую церковь художник изображал на протяжении всех лет творчества – с конца 1960‐х по 2000‐е годы, а один из самых повторяемых городских пейзажей – вид площади Пушкина…

Художник большой одаренности, он приходил в искусство дважды. Впервые и ярко – в конце 1960‐х годов. Второе и более трудное для себя возвращение Николай Максимычев определял серединой 1980-х. Отправной момент связывал с важным для собственного творчества художественным событием: он увидел СВОЙ мотив. В интервью 1992 года Николай Васильевич рассказывал так: „Я ведь лет 12 до 1984‐го вообще ничего не писал. А в 1984‐м купил деревянную птицу. Мне сказали, что это птица счастья. То ли она мне помогла, то ли еще что-то, но вышел однажды на лестничную площадку и увидел ЗИМУ. Быстро взял краски, мольберт и сделал робкий нашлепочек… А потом пошло и пошло. Полотно за полотном“. Через 11 лет, в 2003‐м, Максимычев вновь озвучит эту историю: „У меня был большой перерыв в творчестве – 15 лет. Я работал оформителем, рисовал афиши в цирке… Но однажды проснулся зимним утром, посмотрел в