Адам Водницкий - Главы из книг «Заметки из Прованса» и «Зарисовки из страны Ок» Страница 7

Одержимый идеей вернуть Провансу память о его великом прошлом и возродить язык своей родины, Мистраль взялся за дело, которое казалось попросту безумием, не имеющей шансов попыткой осуществить романтические мечты. 21 мая 1854 года, в день святой Евстолии, Мистраль и шестеро его друзей — Жозеф Руманиль, Теодор Обанель, Жан Брюне, Поль Жиера, Ансельм Матьё и Альфонс Таван — основали литературное объединение «Фелибриж» (Lou Félibrige), целью которого была «защита традиционных региональных культур и возрождение окситанского языка». Вот отрывок из устава Общества, написанного (естественно в стихах) Теодором Обанелем:

«Фелибриж создан для охраны романской речи и ее свободы, такова его миссия.Его задача — неуклонно отстаивать достоинство                                     национального духа окситанской земли.Его вино — красота, хлеб — добро, путь — правда;для радости у него есть солнце, знание он черпает из любви,доверяет Богу, наивысшей своей надежде.Ненависть он приберегает для ненависти —любит и борется за то, что есть любовь».

Две последние строки в оригинале звучат так:

Serva soun odi per ca qu’es odi,Aima e recampa ca qu’es amour.

Рассказывают, что, когда молодые энтузиасты, собравшись в замке Фон-Сегюнь, ломали голову над названием своего объединения, они услышали, как проходившая под окнами старуха-нищенка напевала себе под нос рефрен известной на юге народной литании: «Gran Apostres, gran Felibres!» Felibres — люди свободной веры! Мистраль и его друзья посчитали это добрым знаком и подсказкой судьбы.

Филологические и лексикографические труды Общества и прежде всего составление его основателем большого провансальско-французского словаря «Lou Tresor dóu Félibrige» (1878–1886) высекли искру, которая, словно по бикфордову шнуру, молниеносно пронеслась по спящей стране, по каким-то тайным трещинам и расселинам, пробуждая уснувшее эхо и воспоминания о былом величии. И случилось чудо. Мертвый, казалось бы, язык ожил! Вернулся, поначалу осторожно и робко, в литературные дискуссии и на страницы литературных журналов, потом все смелее — в граффити на стенах домов, на подмостки уличных театров, в речь политиков, наконец, на базары и на площадки народных гуляний и празднеств.

Фредерик Мистраль часто приезжал в Арль. Неизменно элегантный, в длинном сюртуке с бархатным воротником, в шелковом галстуке бантом и замшевых перчатках, сидя с прямой спиной на облучке английской брички, сам управляя парой белых камаргских лошадей. Из Майяна он ехал через Фонвьей мимо мощных стен аббатства Монмажур; сворачивая возле городской заставы, въезжал в город под недавно построенным железнодорожным виадуком прямо возле Желтого дома. Если приезжал на подольше, лошадей и бричку ставил в конюшню у городских стен со стороны Роны, а если на несколько часов — оставлял под присмотром конюха на маленькой площади около городского парка. Наверняка на улице ему не раз попадался небрежно одетый рыжеволосый чудак с мольбертом за спиной, который громко разговаривал сам с собой и, размахивая руками, отгонял бегущих следом и передразнивающих его ребятишек.

Частенько Мистраль заглядывал в дом 29 по улице Республики, где находился созданный им Museon Arlaten[26], а на исходе дня, в лиловом сумеречном свете, когда воздух насыщен пряным запахом чабреца и пением цикад, медленно прогуливался по бульвару Лис; присаживался в тени платанов за столиком, застланным клетчатой скатеркой, на террасе кафе «Malarte» или, чаще, «Café de nuit» на площади Форума, чтобы поглядеть на прохожих и выпить рюмку «Сюза». Вряд ли он представлял себе, что именно в этом месте, в нескольких шагах от гостиницы «Pinus nord» с вмурованными в ее фасад остатками римской арки, 28 мая 1909 года будет открыт (еще при жизни!) бронзовый памятник в честь его восьмидесятилетия. Встав из-за столика, он неторопливо продолжал прогулку, держа под мышкой тросточку красного дерева с серебряным набалдашником, и — отвечая на приветствия прохожих — то и дело приподнимал жемчужно-серый haut-de-forme[27].

На прогулке Мистраль мог нередко встречать Жанну Кальман, которая в последние спокойные годы до Первой мировой войны наверняка была очень хороша собой; он смотрел на нее, задумчиво гладя ухоженную бородку а-ля Наполеон III. Вероятно, взору поэта приятны были благородный профиль, пышная, рвущаяся наружу грудь и ритмично покачивающиеся бедра.

Была ли эта девушка похожа на Мирей, которая в последней сцене эпической поэмы ищет убежища у Трех Марий, прибывших морем из Святой земли? На каком языке просила она у них приюта и помощи? Может быть, на шуадите? Ведь сам Мистраль, когда искал для нее имя, выбрал вариант распространенного в Провансе древнееврейского имени Мария.

«Я убежден, — писал он, — что Мирейо, Мирей — это Мария, имя, происходящее от древнееврейского Мириам, введенного в окситанский язык евреями Прованса, жившими здесь с древних времен».

Язык шуадит умер, но окситанский язык жив. Семь веков несгибаемой веры и воли к его сохранению совершили чудо. Язык ученых и трубадуров, Бернарта де Вентадура и Раймбаута де Вакейраса, язык философов и художников возвращается в провансальское отечество, как вернулся кельтский язык в школы и учреждения Бретани, как вернулся древнееврейский язык на землю ветхозаветных пророков. Возвращается туда, откуда его изгнали: на улицы, в школы, учреждения, в места публичных собраний и даже на церковные амвоны. <…>

Зарисовки из страны Ок

Mysterium paschale

Сам не знаю, как мне удалось заметить на дверях базилики Святого Трофима этот листок бумаги — почти незаметное белое пятнышко на темной деревянной окованной железом поверхности. Но — заметил.

Я возвращался через площадь Республики, огибая группы туристов, лавируя между носящимися на скейтбордах подростками в наушниках, не слышащими ничего кроме гремящей в голове музыки, уклоняясь от разносимых ветром брызг, в которые превращались струйки воды, льющейся из четырех львиных пастей в восьмиугольный бассейн на цоколе римского обелиска.

Так же я не знаю, что заставило меня свернуть с дороги, подняться по ступеням собора и прочитать записку на листочке.

Пасха в тот год была ранняя, на редкость ранняя. Вся Страстная неделя выдалась дождливой и холодной, платаны на площади Форума едва успели подернуться зеленой дымкой. Северо-западный ветер терзал маркизы, норовил опрокинуть зонты на террасах кафе, сдувал со столиков скатерти, переворачивал бокалы, разбрасывал пластиковые стулья. Прохожие старались держаться поближе к домам, а те, что шли посреди тротуара, зацеплялись раскрытыми зонтиками. Небо, тучи, воздух — все было серым, пропитанным влагой. Клочья тумана окутывали колокольни церквей, башню ратуши, оседали на крышах домов. Казалось, весна стороной обошла город, оставив его на произвол дождя и ветра.