В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев Страница 7

Заходим на одну из фабрик. На лицах хозяев полное недоумение. Еще бы! Иностранцы, говорящие по-китайски, знающие не только о существовании этих картин, но и перечисляющие техническими терминами их сюжеты, — вещь по меньшей мере странная. Накупаю массу картин, аппетит разгорается при виде столь обильного материала, исследованию которого я хочу посвятить свою диссертацию. Эта тема все больше и больше увлекает меня, тем более, что она никем еще по-настоящему не исследовалась.

Народное искусство в своих высших формах примыкает к «большому» искусству, прикладные формы которого (например, фарфор) вообще создавались народом. Но и в малых формах народное искусство часто близко к совершенству, и пример тому — лубочная картинка. Не может не поразить самая форма картин, их твердый отчетливый рисунок, результат, может быть, трех тысячелетий никогда не прерывавшейся традиции, отличные краски, сложная затейливость замысла, такая, что сюжет картины совершенно непонятен зрителю, не знакомому с культурой Китая. В самом деле, на этих картинках перед нами в самом прихотливом разнообразии проходит китайская живая старина, все то, что, питаясь древними родниками духовной культуры, истории, литературы, преданий, претворилось в форму, доступную уму китайского простого человека, и обогатило его, связав его ежедневное убогое прозябание с жизнью тысячелетий.

Конечно, из общей культуры просачивается в народную толщу сравнительно немного. Но и это немногое, живя тысячелетиями и обрастая традицией гораздо больше, чем подчиненные моде верхи, представляет собой очень сложное целое, и изучать это коллективно-анонимное творчество является задачей весьма трудной. С этой трудностью я столкнулся еще в университете, когда до нас, студентов-китаистов, случайно дошла одна из таких картинок[15] с совершенно непонятными нам фигурами и иероглифами, которые при всем нашем старании могли быть только «прочтены», но не прочитаны, ибо мы не в состоянии были хоть что-либо понять в изображении. А изображено было, как мне тогда казалось, нечто совершенно невообразимое: какой-то старик с комично утрированным, уродливым, огромным лбом едет на пестром олене. А вокруг круглолицые, румяные ребята со шкатулками, из которых вьется дым, а в дыму опять невесть что, куда-то бегут, что есть мочи. Один из мальчуганов держит на ленте огромную лягушку, давящуюся медной деньгой, а двое других, так же загримированных, напудренных и нарумяненных, как и первые два, замерли в апофеозе: один с такою же шкатулкой в руках, а другой — с цветком. Вообще все это настолько не похоже было на то, что нам преподавалось, что не только ключа, но и подхода-то ко всей этой, круто заправленной мешанине не было. Что это за картина? Кому она продается? Кто ее рисует? Если все это делается на потребу простых людей, то почему ученые люди (наши преподаватели) этого не понимают?

Словарь Палладия-Попова, составленный по словнику труднейших выражений, недостаточно знакомых даже шедшим на государственный экзамен китайцам, игнорировал «простые» выражения, как недостойные большого словаря, а лектор-китаец только смеялся и говорил: «Это все грубые и глупые люди себе позволяют. Я не желаю на это и смотреть в университете».

Разрешить загадку этой картины мне так и не удалось с 1898 по 1902 г., и только в 1903 г. я начал кое-что понимать в ней, хотя еще и не все. Когда же я приехал в Пекин и пережил в нем празднество китайского Нового года, то прежде всего обратил внимание на бытовую эпиграфику и эти самые лубочные картинки, которые, как бы дополняя иероглифику, покрывают все здания и столь обильно представлены на улицах в течение месяца Нового года, что пройти мимо этого явления просто невозможно. Я не только обратил внимание на этот новый для меня Китай, не только стал усиленно приобретать и изучать эти картины, но и решил написать о них диссертацию. Само собой разумеется, что злополучная картинка, задавшая мне такую головоломку, как архитрадиционная, сразу же попала в мою коллекцию. Теперь я уже в состоянии решить этот ребус. Именно ребус, ибо особенностью китайского искусства, и в высшем его проявлении, и в народно-лубочном, является мания ребусов. Ребусы данной картинки заключают в себе благожелания на всевозможные темы. Так, старик с огромным лбом — это дух Южного полюса и звезды Долговечности, Шоу-син, — посылает долгие годы; олень, на котором он восседает, дарует высокие чины с обильным жалованьем (ибо олень и жалованье имеют одинаковое звучание лу, хотя обозначаются различными иероглифами). Толстяк-мальчишка держит в руках огромный гранат, раскрывший свои зерна, желает сотни зерен-сыновей (религиозная мания китайцев, вменяющая человеку в несчастии и нечестии неимение мужского потомства, имеет доисторическое происхождение). Далее, два совершенно одинаковых мальчика держат в руках: один — коробку, другой — цветок лотоса. Это — символы, превращающие в ребус самую типичную для китайских картин формулу — «единение — согласие» — хэхэ. Коробка — хэ, лотос-цветок — хэ передаются, как видно, однозвучными (но графически совершенно различными) словами хэхэ. Таков немой ребус этого благожелания. Искусству оставалось сделать еще один шаг для его оживления путем создания совершенно одинаковых фигур, держащих в руках эти символы, двойников хэ и хэ. Однако формула хэхэ как благожелание одна не встречается. Наиболее частым ее спутником является пожелание богатства. Это и изображено на картинке: коробка приоткрыта, и в ней видны круглые перлы, от которых исходит сияние, переданное в виде дымки. В дымке в свою очередь заключено все, чего только может пожелать жадная фантазия, т. е. золотые и серебряные слитки, перлы, яшмы, медные деньги в виде отдельных монет или же длинных цепей, прихотливо принимающих (в орнаменте) форму дракона (так называемый дракон денег). В довершение всего мальчик держит на ленте трехлапую жабу, кусающую деньгу, на которой надпись: «Ежемесячно богатеть!» Таким образом, полной формулой, заключенной в этом ребусе, становится следующее благожелание: «Единение — согласие да принесут всяческое богатство!» Эта основная тема может варьировать до бесконечности, и ребус соответственно может осложняться тоже бесконечно.

Нетрудно видеть, что главной предпосылкой распространения подобных картин, изображающих в красках и рисунках все то житейское благо, которое мерещится голодной фантазии бедняка, является безысходная нищета народных масс. Только живя в Китае, понимаешь, как могут возникнуть эти сны наяву, эти мелкобуржуазные наивные мечты.

Однако самый интересный и самый распространенный тип лубочных картин — это картины серьезно, необычайно вдохновенно изображающие китайского актера, исполняющего исторические пьесы, которые все проникнуты экспансивным восхвалением добра и порицанием зла.

Родная история явилась необъятным поставщиком сюжетов китайских музыкальных драм. Доминирующее количество их — это иллюстрации к истории. Не удивительно поэтому, что эпизоды, лежащие в основе этих драм, вращаются чаще всего вокруг