Алексей Митрофанов - Большая Лубянка. Прогулки по старой Москве Страница 8

И уж, конечно, многие московские доброжелатели принялись злорадствовать, когда здесь, на Кузнецком, произошла трагедия – дескать, ужо вам, доигрались! А трагедия случилась и впрямь не шуточная: во время строительства рухнул дом №10. Это произошло в 1888 году, и Чехов даже написал о том поэту А. Плещееву: «Сегодня на Кузнецком в присутствии сестры обвалилась высокая кирпичная стена, упала через улицу и подавила много людей». Причина была в том, что кладку вели в сильные морозы, и раствор не мог как следует «схватить» кирпич.

«Под развалинами дома московского купеческого общества на Кузнецком мосту, – писал Владимир Гиляровский, – погребены трупы рабочих… Больницы оглашаются стонами изувеченных, на московских улицах раздается плач голодных семей, лишившихся работников-кормильцев, погибших ради жадности „благочестивых волков“. Катастрофа, созданная экономией московского купечества. Было около трех часов дня, Кузнецкий мост захлебывался от снующих экипажей с барынями, едущих покупать и наряду и обновы, а на лесах новоиспеченного дома стучали рабочие. Дом испечен был скоро, он вырос до третьего этажа на глазах удивленных соседей, торговцев в какие-нибудь двадцать дней. Купеческое общество старалось всеми силами, средствами как бы поскорее выстроить и собрать плату с арендаторов… Дом рухнул… Кто накормит сотни голодных ртов, оставшихся после погибших и погибающих? Кто?»

Суд был громким и шумным, виновным же признали архитектора А. С. Каминского (известнейший адвокат Федор Плевако, нанятый Каминским, не смог ничего поделать). Было установлено, что он переложил надзор за стройкой на кого-то из своих помощников, а тот, недолго думая, на малограмотных десятников.

Каминского приговорили к церковному покаянию и трехмесячному заключению, которое сначала заменили на арест на гауптвахте, а затем вообще – на домашний арест. Возможно, что одной из основных причин смягчения наказания было родство Каминского с известным галеристом Павлом Третьяковым (зодчий был женат на его дочери). Павел Михайлович, хотя и был человеком глубоко порядочным и справедливым, за родных стоял горой. Не исключено, что он задействовал свои весьма разнообразные знакомства для смягчения участи милого зятя.

* * *

Наступила революция, и жизнь Кузнецкого изменилась. Из улицы знаковой, культовой она превратилась в обычную, каковых в Москве сотни. Разве что Маяковский однажды упомянул ее в стихотворении «Стабилизация быта»:

Люблю Кузнецкий(простите грешного!),потом Петровку,потом Столешников;по нимв годураз сто или двести яхожу из «Известий»и в «Известия».

Но упомянул как часть маршрута, и не более того.

Пляшущий дипломат

Здание Первого Российского страхового общества (Большая Лубянка, 5) построено в 1906 году по проекту архитекторов Л. Бенуа и А. Гунста.

Сейчас уже практически никто не помнит, что когда-то в этом доме располагалось страховое общество. Которое, кстати сказать, вошло в историю художественной жизни города Москвы. В частности, в 1907 году в этом доме устроили персональную выставку художника Нестерова. Михаил Васильевич писал о ней: «Выставка «для избранных» открылась 14-го. Было немного, но купили в этот день более чем на 1000 р. На другой день (15-го) была выставка открыта для публики, которая идет довольно охотно, за шесть дней перебывало до 1500 человек, почти вдвое более того, что за первые дни было в Питере… Продано по сей день двенадцать вещей – на 5 000 р. В общем перевалило за 20 000 рублей. Из восьмидесяти четырех вещей осталось на руках шесть, а впереди еще три недели. Газеты хвалят: «Московские ведомости» посвятили фельетон черносотенных похвал. «Русское слово» (левое) большую статью, и довольно недурную.

Ходит на выставку много молодежи… студентов, курсисток и т. п. Черносотенцы читают о «Св. Руси» «рефераты».

Третьяковская галерея выставку прошла молчанием (есть слухи, что из-за «Дмитрия Царевича» перегрызлись Серов с Остроуховым)».

То есть попечитель Третьяковки и член ее совета.

Что сказать? Художественная жизнь в те времена била ключом.

Кроме того, в здании на Лубянке находилась так называемая «Фототипия Фишера» – фотоателье одного из самых знаменитых московских пионеров фотографии, «фотографа Императорского Университета и Театров» Карла Фишера. Помимо фотографии он занимался изданием открыток, и на этом поприще Карл Фишер в некотором роде оскандалился – выпустил к юбилею победы над Наполеоном серию открыток с репродукциями Верещагина, при этом репродукций было больше, чем самих картин, двадцать одна вместо двадцати.

«Лишняя» открытка называлась «Наполеон I при реке Березине». Спустя пятьдесят лет нашелся и оригинал – незавершенная картина (видимо, открытка была здорово отретуширована мастерами Фишера), стилистически несколько отличавшаяся от других работ маэстро Верещагина, однако со странным автографом на обороте: «Сим удостоверяю, что картина эта была писана мужем моим художником Василием Васильевичем Верещагиным».

Более тщательной проверкой исследователи пренебрегли, и история с открыткой осталась одной из московских загадок.

* * *

В этом же доме проживал известный гравер Иван Павлов, прославивший себя изображениями уголков старой Москвы. Делал он их, можно сказать, не от хорошей жизни. Михаил Осоргин так описывал ситуацию с теми гравюрами: «Слиплись и смерзлись дома Москвы стенами и заборами. Догадливый художник-гравер Иван Павлов спешно зарисовывал и резал на дереве исчезавшую красу деревянных домиков. Сегодня рисовал, а в ночь назавтра приходили тени в валенках, трусливые и дерзкие, и, зорко осмотревшись по сторонам и прислушавшись, отрывали доски, начав с забора. Увозили на санках – только бы не наскочить на милицию.

За тенью тень, в шапках с наушниками или повязанные шарфом, в рукавицах с продранными пальцами, работали что есть силы, кто посмелее – захватив и топор. Въедались глубже, разобрав лестницу, сняв с петель дверь. Как муравьи, уносили все, щепочка по щепочке, планка по планке, царапая примятый снег и себя торчащими коваными гвоздями.

Шла по улице дверь, прижимаясь к заборам.

На двух плечах молча плыла балка.

Согнувшись, тащили: бабушка – щепной мусор, здоровый человек – половицу.

И к утру на месте, где был старый деревянный домик, торчала кирпичная труба с лежанкой среди снега, перемешанного со штукатуркой. Исчез деревянный домик. Зато в соседних каменных домах столбиком стоит над крышами благодетельный дымок, – греются люди, варят что-нибудь».

* * *

Вскоре после революции 1917 года здесь расположился Наркоминдел – так до 1946 года называли Министерство иностранных дел СССР. Именно в этом качестве дом вошел в память москвичей. Поговаривали, что нарком Чичерин, получая из Кремля очередной документ с правкой Сталина, созывал в кабинет приближенных и показывал им документ со словами:

– Посмотрите, что нам прислали из шашлычной.

Правда то или нет – неизвестно. Однако же факт, что Чичерин – племянник знаменитого философа, дальний родственник Пушкина и выпускник Петербургского университета очень раздражался, когда его тексты правил Сталин – человек безродный и не получивший толком даже среднего образования.

* * *

А перед входом – памятник Воровскому, одному из первых послереволюционных дипломатов и полномочному представителю РСФСР и УССР в Италии, убитому в Лозанне в 1923 году. Это одна из величайших московских загадок. Памятник поражает москвичей, а также многочисленных приезжих граждан своей более чем невероятной позой.

Описать ее нельзя – такое надо видеть. Полуприсевший на ногах, скрючившийся в пояснице, расставивший в сторону руки, растопыривший пальцы, задравший кверху голову… Нет, все равно описать невозможно. Бесполезны попытки. Одно можно сказать – поза у Воровского ни в коей мере не дипломатическая.

Что случилось? Почему памятник вышел именно таким?

История ответа не дает. Существует всего-навсего несколько версий, шуток и легенд. Вот самая серьезная из них. В скульптурной мастерской было жарко, и поэтому восковая модель значительно осела. Но сроки поджимали, восстанавливать ее не было времени, и памятник сделали «сутулым».

Кто-то уверяет, что, по замыслу автора памятника, дипломат изображен в момент убийства. Кто-то доказывает, что под конец жизни он страдал недугом, искажающим его фигуру, нечто сродни параличу. Некоторые искусствоведы уверяют, что мы видим первый, неудачный, а потому последний памятник-карикатуру. И так далее.

Доходило до того, что памятнику дали кличку «танцующий твист», хотя никакого твиста в это время еще не существовало.