Виктор Ерофеев - Очарованный остров. Новые сказки об Италии (сборник) Страница 8

Обратный путь показался раза в два длиннее, хотя я и торопился, завидя надвигающиеся дождевые тучи. Я вышел к церкви Санта-София, у которой при хорошо отреставрированном барочном фасаде довольно обшарпанный верх и поросшая травой колокольня с двумя часами: слева – относительно новыми, 1920 года, справа – старыми, с бронзовым солнцем вместо стрелок и майоликовым циферблатом, на который нанесены шесть двухчасовых меток римскими цифрами – расписание дневного богослужебного цикла.

Левый вход в церковь закрыт – перед ним поставлена огромная елка. В правом, за стеклом на месте двери, сооружен многофигурный вертеп – пожалуй, едва ли не лучший из всех увиденных мной не только на Капри, но и в Риме.

Сооружение вертепов – особая страсть итальянцев. Каждая церковь соревнуется как минимум с соседней: у кого вертепная инсталляция богаче и замысловатей. Говорят, что есть и профессиональные устроители вертепов, у которых обычно их и заказывают. Обходятся вертепы недешево, и сбор пожертвований на них начинается чуть ли не за полгода до Рождества.

На переднем плане здешнего вертепа – рыбаки в лодках, забросившие снасти в море, на дне которого растут водоросли, лежат морские звезды и ежи, а над ними плавают рыбы. Гладь моря сделана из горизонтально лежащего стекла с вырезами для лодок и снастей. Жителям острова нетрудно узнать в этих рыбаках своих, из прибрежных поселков Марина Гранде или Марина Пиккола. Скалистый берег круто поднимается вверх – типично каприйский пейзаж. На склонах пасутся овечки, какие-то люди что-то волокут в мешках – наверно, рождественские дары. Дома тоже типично каприйские, окруженные кактусами и агавами, торчащими из-за камней.

Рядом с площадью перед Санта-София, за углом, есть отменное заведение – кафе «Микеланджело», в котором можно съесть пиццу и выпить рюмку граппы в любое время, а не только в обеденное или ужинное. Вкуснейшую пиццу они готовят на ломте гигантского белого хлеба, граппу десяти видов наливают щедро. Я быстро восстановил силы после долгой дороги в гору.

Пока я сидел в кафе, стемнело. Замигала иллюминация, засветились фонарики на домах. Мелкий дождичек все-таки собрался и прошел, камни мостовых стали мокры и блескучи от отразившихся огней. По улице мимо кафе среди всего этого блеска шли монашки, моряки, дети, ковыляли старики, торопливой походкой спешили матери семейств, обнимая красные рождественские цветы-звезды – пуансеттии.

Но шествие (чао, Феллини!) быстро рассредоточилось. Улица опустела. Наступил рождественский сочельник.

Для католиков главный праздник года – Рождество, как для православных – Пасха. Рождение для жизни земной оказывается куда важнее, чем рождение для жизни вечной.

В Рождество весь остров словно вымер, как во время Шаббата в Иерусалиме. На улицах, кроме кошек, ни единой живой души. Автобусное сообщение между Капри и Анакапри прервалось. Даже церкви были наглухо закрыты. Рождество для итальянцев – праздник семейный. Никто не выходит из дому, да и зачем, если все заранее наготовлено и предусмотрено.

Блуждая по пустому городу, я отыскал неподалеку от Пьяцетты (площади Умберто I) перестроенный под жилой дом монастырь Святой Терезы. Основанный в 1661 году местночтимой преподобной Серафиной, при Наполеоне он был переделан под казармы, а потом стал тюрьмой. Прямоугольный монастырский двор теперь узнать трудно, он весь поделен на части жителями, засажен апельсиновыми деревьями, застроен какими-то сараюшками, между которыми гуляют утки и гуси. О былом величии и духовном подвиге напоминает разве что фреска с изображением святой покровительницы в углу галереи.

А вот увидеть знаменитый майоликовый пол церкви Сан-Микеле в Анакапри с изображением изгнания Адама и Евы из рая, хотя я трижды честно пытался, мне так и не случилось. Впрочем, теперь я и так прекрасно знаю, что там изображено.

Андрей Аствацатуров

Дуэль в табакерке. Каприйский сон

Капри: город

Весна на Капри безоблачна (ошметки редких облаков не в счет) и степенна. После бессонной гостиничной ночи, проведенной в Неаполе, и утренней болтанки парома одолевающая усталость странно проясняет голову. Страхи, страсти, навязчивые мысли исчезают, открывая мир твоему глазу, большому и сосредоточенному, как у циклопа. В зрачке плещется желтизна. Это лимонные деревья с огромными, кажущимися увечными плодами тихо проплывают мимо, покуда я от Марина Гранде в неспешном вагончике фуникулера поднимаюсь в город.

Центральная площадь Капри, загроможденная ресторанами, едва ли дает возможность оглядеться. Яростно слепит солнце. Повсюду – суетливые туристы, пестро одетые, толкающие друг друга, шелестящие картами. Со всех сторон слышна иностранная речь: немецкая, английская, русская.

– Вовочка, я кому сказала, ничего со столов не трогай! – Мешковатая русская мамаша непонятного возраста дергает к себе белесого младенца мужского пола, потянувшегося было к столику с сувенирами.

Среди всей этой толчеи неподвижными кажутся только фигуры официантов. Высокие, важные, они стоят как греческие статуи у своих ресторанов, горделиво оглядывая людскую сутолоку. Мы, мол, тут синьоры, а не какая-то фигня на побегушках.

Мимо солнечной площади по направлению к лысой горе, охваченной кольцом трассы, не торопясь движутся автомобили. Они здесь какие-то странные, не настоящие, будто с отрубленными задами. Металлические ящерицы, потерявшие хвосты. Ящериц на острове тоже хватает. Выползают откуда-то на камни, на парапеты и замирают, готовясь при малейшей тревоге шмыгнуть обратно, с глаз долой.

Вместе с толпой я прохожу крошечную площадь и углубляюсь в город. Иду по старой, наверное, средневековой улице мимо возбуждающих манекенов, выставленных в подсвеченных витринах. Читаю надписи:

BVLGARI, ROBERTO CAVALLI, DOLCE GABBANO, VERSACE, SWAROVSKI.

Где-то рядом, если, конечно, верить рекламному путеводителю, есть стела с изображением Ленина. Правда, он на ней похож не на вождя мирового пролетариата, а на какого-то хитрожопого мафиози. Но все равно, раз уж я тут, надо ее обязательно посмотреть.

Город словно куда-то торопится, нахлобучивая друг на друга постройки безо всякого порядка. Средневековое здание стоит втиснутое между романским стилем и мавританским, придавленное сверху античной руиной, над которой угрюмыми блоками топорщится конструктивизм. Улицы все время змеятся, норовят забраться вверх, сузиться, превратиться в каменные тропинки или даже лазы, постоянно смыкающиеся над головами туристов арками. В закоулках этих лабиринтов сыро и прохладно, несмотря на май. Американцы избегают сюда ходить. Они привыкли к правильной геометрии своих городов, к строгой параллельности и перпендикулярности улиц, где пространство открыто, обозримо взгляду полицейского на все четыре стороны. Или, может, они опасаются подхватить какую-нибудь средневековую кладбищенскую лихорадку вроде той, что отправила в лучший мир невинную душу Дэзи Миллер. Заглядываю в патио маленьких гостиниц. Всюду одно и то же: стройные ряды ведущих к входу в здание античных колонн, на которых вместо крыши лежат длинные деревянные жерди, увитые плющом.

Сады Августа

Сады Августа, зрительный зал роскошного театра, мягко, но сильно сдавливают мое сердце. Отсюда весь остров напоминает гигантскую табакерку на колеблющейся нефритовой подставке моря, простроченного пенными линиями и белыми чайками, висящими над волнами. Внизу замерли как будто отодвинутые от острова рукой исполина серые арки-утесы, выточенные стихиями и выскобленные взглядами туристов. Via Crupp, улица Круппа как силуэт женщины, сложившей тело в кресле в виде зета, спускается зигзагом к побережью. Над ней – лысая отвесная гора, схваченная защитной металлической сеткой, – итальянцы, похоже, научились усмирять стихии. Впрочем, не совсем, судя по предостерегающим надписям о возможном камнепаде и о том, что цветы здесь рвать категорически нельзя. Эти последние, на английском языке, видимо, адресованы простодушным восторженным американцам. Восторги, приступы ревности, любовь до гроба, убийства, драки на Капри неуместны. Здесь надо лечить вымотанные офисами нервы и приезжать уже на пенсии, когда все звездно-полосатые мечты достигнуты и каторга жизни позади. Но умирать тут нельзя. Умирать надо в Венеции, и желательно так, чтобы мир был благоговейно потрясен.

Испанская речь… Исхудавший смуглый дед в красных шортах и рубашке тропической расцветки (чилиец, аргентинец?), заведясь, что-то ритмично втолковывает свой жене, ветхой, как сам он и едва держащейся на ногах. Наверняка декламирует Неруду. Ведь чилийский Орфей приезжал сюда, стоял на этом месте ошеломленный, пожирая глазами нефритовое море, которое ему хотелось выпить все, без остатка. Слушал прибой, осыпающий поцелуями берег. И ему мнилось, что сам он – этот прибой, а Матильда, его возлюбленная, – неподвижный каприйский берег. Неруда снисходительно оглядывал здешние кактусы. Те, что он когда-то видел на отрогах Анд, стояли грозными военными колоннами, высоченными, оснащенными шипами. А эти каприйские казались ему игрушечными, напоминавшими зеленые ракетки от пинг-понга, утыканные колючками. Неруда приехал на Капри с Матильдой, в которую был влюблен до беспамятства. Эрвин Черио, историк, натуралист, местный джентльмен, поселивший Неруду на своей вилле, деликатно удалился, угадав его страсть к Матильде, и не появлялся у себя несколько недель.