Анатолий Лернер - Тремпиада. Эзотерическая притча Страница 8

На этот раз море не хотело меня отпускать всерьёз и, бормоча неразборчивые угрозы, отрывало душу от тела, и отнимало сознание. Я задрал голову и, поглощаемый водой, что-то отчаянно проорал напоследок.

Ангелочки с ямочками на щеках подхватили меня и я ещё долго и изумленно взирал с высоты на всё удаляющийся осенний дальневосточный пейзаж…

13

Стоит ли говорить, что меня за какие-то прегрешения не приняли боги. Ни олимпийская братия, ни, пришедшая им на смену когорта в чёрных сутанах, ни… Короче, кто-то там был не в духе или что-то мудрёное задумал Падший ангел, только вернули меня назад. Швырнули с размаху ангелочки в лодчонку, крылышками небесную пыль обмели, попками замелькали, засветились улыбками – извиняются, значит. Прости, мол, номер не вышел. В другой раз. Уж не обессудь. Ангелы, превратившиеся в сыновей Германа, весело болтали. Вылез я из лодки, в гараж поплелся.

– Ты что ж это, Лернер? Ластами щёлкнуть удумал? – Мечковский невозмутимо наряжался в гидрокостюм.

– Да вот, – отвечаю не своим голосом, – в лодке у Харона побывал. И Стикс переплыл дважды.

Севка, улыбаясь, надевал акваланг:

– А в уплату Харону ласты Германа ушли? Ладно, иди в кубрик, погорюй с Германом, а я поищу снаряжение. Ты и маску с трубкой, босяк, утопил. Надо было, литератор, свинец сбрасывать… Литератор. Из Севкиных уст это всегда звучит иронично, обидно. Впервые он приласкал меня этим прозвищем, когда мы с прозаиком Николаем Исаевым заявились в его мастерскую. Мастерская, блин…

Понту в этом названии было больше, нежели этот сортир представлял что-либо подобное. Ну, Севкины работы, понятно, не в счёт. Многие его коллеги завидовали этой дыре. Строчили жалобы, заявления, доносы. Словом, создавали творческие условия.

Ну, чтобы кровь в жилах не застаивалась.

Да пораскинь же ты мозгами! Есть хата на стороне – значит, водит б…, аморалку разводит, притон содержит. Типы непонятные косяками шляются. Громко, вызывающе разговаривают. Бутылками гремят – пьянствуют, значит. А что на пьяную голову приличного создать можно? Вон и бабы голые по стенкам развешаны. Даже через занавеску видно. Невооруженным глазом. И мужики – ну совсем паскудство – в раскорячку. А этот, с позволения сказать, художник, извращенец прямо какой-то, все попохабней изобразить норовит. И такой буржуазный тлен от его картинок исходит, хоть ноздри ватой затыкай! Нет, ну скажите на милость, откуда в чистых советских водах вот такое, простите, конечно, великодушно за грубость сравнений, дерьмо всплыло?

А в чистых тех водах, и любовь была бесполая, и грязь родной землей звалась, и миллионы шагали в ногу, и радио точкой называлось – на одной волне работало потому как, на нужной, и общественное мнение всегда совпадало с генеральной линией…

Короче, заявились мы с Николушкой к этому аморальному типу, и давай его картинки рассматривать. Ходим вдоль стен, пальцами во что-то тычем, умные слова произносим – хвалим, значит. А Севка лицо руками закрыл, одни глаза из-под ладоней. И глаза те – хитрющие. Слушал он нас, слушал, а потом напускное безразличие сбросил, сошёл со своего красного угла, да к нам и вышел. Но мы его уже не замечаем, нам картинки посмотреть охота. И разбор его работ теперь идёт по большому счёту. Кинул я тогда робкий взгляд на Севку, а он скис почему-то. Карандаш в ухо засунул и сопит чайником.

– Ну, господа литераторы! Не ожидал я от вас такой борзости. Это ж надо, – говорит, – клеточки на картине считать и каждую смыслом одаривать!

Лучше бы не говорил он этого. Потому что Николка сорвался тут же:

– Так говоришь – муди к бороде подтягиваем? Нарисовал пол в квадратах, три четверти картона ими занял и теперь нас на мякине провести хочешь?! Сколько мы с тобой, Всеволод, не встречались? Три года? И с тех вот самых пор ты ни на йоту не продвинулся! Ещё через три года встретимся. Некогда мне эту херню рассматривать. Я к тебе с поэтом пришел, а ты, падло, испугался? Не доверяешь – скажи. А не дотягиваешь – иди к такой-то матери…

Пока на Николушкином пару чай доходил, я в блаженном восторге осматривал Севкину берлогу. Мастерская, как мастерская. Как сотни, тысячи мастерских, разбросанных по задворкам империи, отданных художникам по лености или при недостатке средств для приведения этих подполий, сараев, полуподвалов и заброшенных убежищ в относительный порядок. Зато под руками умельцев эти крысиные острова, эти клоаки, эти заплесневелые, пришедшие в разор от нерадивости хозяев руины, приобретали вид аккуратненьких островков свободы творчества, становясь кельями для одержимых жаждой познания или просто мастеровых. Но если кто-то из иноков от искусства переступал в своих притязаниях установленный власть предержащими Рубикон, его легко выщёлкивали из возведённого им самим храма, заколотив крест на крест двери и, так уж повелось испокон, выбив все стёкла. А делалось это всё, опять же, руками общественности. Ну, а несведущий, легковерный, идеологически нашпигованный хомо советикус, и по сей день, думаю, верит умело созданной легенде о богемном образе жизни художнической братии. К слову, многие легенды были основаны на реальных фактах, но иной, привнесённой извне, жизни, неведомого многим, но такого заманчивого мира. Мира официальных творцов соцреализма.

А что же андеграунд? А само подполье не прочь было поменяться с ними местами, что, собственно, и произошло вскоре.

Ну, а что касалось легенд и мифов, созданных самими «отверженными», то здесь, милый ты мой собутыльник… Прости… Собеседник… Помолчим в восхищении, выпьем и крякнем от удовольствия. И не надо… Не надо… И сачковать тоже не надо.

Пьём эту отраву до конца. Ибо, коль уж вышло так, что раскрываю тебе душу, то будь добр, будь настолько великодушен, чтобы мы с тобою в градусах… относительно плоскости… Ну, чтоб на равных!

…Хорошо. Шибануло слегка в голову, глотку и желудок продрало, обожгло грудь, душу малость согрело. И пока ещё не затмило разум, не вызвало раздражения и агрессии, пребудем в эйфории сонливой меланхолии. В любви к дальним на Ближнем и близким на дальней… Сглотнём солоноватую, навернувшуюся на глаза грусть. Тоску по родным лицам, оставшимся ТАМ. Там, куда то и дело бегают, не зная удержу и препон наши контрабандистские мысли. И приведут они, меня, например, в город Днепродзержинск. Город, как проклятие носящий имя Железного Феликса и теперь, через много лет, с ужасом взирающий на однажды поднятый его кровавым крестным и с тех пор не знающего ножен, изрядно затупленный, но по-прежнему карающий меч революции…

Город-призрак, гибнущий от радиации, выбросов газов, отходов химической, металлургической, цементной промышленностей, идеологического идиотизма и полной бездуховности. И, наконец, просто от голода…

Город-могильщик, принявший роды у моей матери и загнавший её в сосновый гроб, предоставивший за все муки клочок кладбищенской земли. Земли, осквернённой самим названием кладбища, носящего имя того самого Жданова…

Город-доносчик, сделавший всё, чтобы я возненавидел его… Но где взять мне силы разлюбить его? Нет такой силы. И этот город – мой крест… Нет, не тот крест, что с запозданием в полвека заново был водружён на макушку махонькой, ссохшейся, чистенькой, как набожная старушка, церковки. Это крест распятья, крест римской казни, крест в бессилье разведенных рук.

Я распят на мостовых этого города, мои шаги ещё можно услышать под сводами польского костёла, а мой голос – в позвякивании разорванных цепей восставшего надо всем гигантским фаллосом воистину безбожного памятника Прометею. И хотя после экологической демонстрации я в спешке покинул этот город и моему взору любезней пейзажи Дальневосточного Приморья, и именно они являются мне во снах на Ближнем Востоке, – нет-нет, да и кольнёт в груди, заскребет, заворочается, засаднит воспоминание, пропоют звонкие цепи, павшие с запястий полубога, получеловека. Увы, не мне разорвать эти милые цепи. Слишком со многим связывают они…

Я бы выпил ещё, но, думаю, не простит мне этого мой… А пошёл он!.. Абзац.

14

Герман возился надо мной, скошенным бутылкой спирта, одолженной в соседнем гараже.

– Бред прямо какой-то. Послушать его, так в самую пору отправляться самому в психушку, – сетовал Герман.

Севка, растираясь полотенцем, сочувственно глядел то на моё бездыханное тело, то на полные страдания глаза Германа.

– Ты, Герман, главное не суетись. Литераторы – народ тонкий, чувствительный. Порой вдалбливают себе в голову фантазии и живут ими, мучаются, сами страдают и других на это подбивают… И реальность для них – не то, где мы живём и чем живём, а реальность – это их фантазия. Их жизнь не поддаётся обычной логике. Их логика – это логика воображения. Только здесь они абсолютно свободны. И запомни, парень, для человека творческого, вершиной разума является работа воображения. Это то прозрение, которое создаёт всё новое, небывалое, разгадывающее тайны бытия, распутывающее мифологические клубки истории.