Луи Буссенар - Похитители бриллиантов Страница 8

— Браво, дорогой мой! Если бы ты говорил не в пустыне — ибо здесь мы в совершеннейшей пустыне, — если бы ты выступал так красноречиво перед воспитанниками лицея, ты бы сразу мог зажечь кучу юнцов… Но что касается меня, то я давно вышел из того счастливого возраста, когда люди протирают свои короткие штаны на школьных скамьях, и, скажу тебе откровенно, я не вижу ничего райского и захватывающего в том положении, в какое мы попали.

— Эх, прозаический ты человек!

— Ну давай попытаемся рассуждать, по возможности, здраво. Я всего-навсего обыкновенный уроженец Боса, и меня демон приключений никогда не искушал. Я прост, как земля, на которой впервые увидел свет божий. Если бы я родился в каком-нибудь портовом городе, у моря, где корабли все время приходят и уходят и пробуждают в ребенке мысли о незнакомых краях и потребность в передвижениях, было бы Другое дело. Морские дали всегда имеют обаяние экзотики, и нельзя от этого отделаться. Но ведь я-то прожил всю жизнь в таких местах, где никто о путешествиях и не мечтает. Я преспокойно делил свое время между хлопотами по имению и парижской светской жизнью…

— И вот ты попал в Южную Африку, к бечуанам, ты сидишь под баобабами, ты жаришь тушу дикого кабана и сейчас будешь с аппетитом ее уплетать. Вот оно как! Теперь ты видишь, что всякое бывает? Ты разорился до нитки и решил, что надо поскорей и честно восстановить свое благосостояние. Но ты выбрал способ довольно-таки странный для человека, привязанного к земле.

— Тоже заслуга, нечего сказать! В Париже, когда я обеднел, мои знакомые чувствовали себя неловко, встречаясь со мной. Они точно боялись, что я утащу у них бумажник! А что касается моего алмазного участка, который я бросил, то я хотел бы знать, что более достойно сумасшедшего: отправиться с тобой на поиски этой грандиозной кубышки или копаться в грязной яме, в которой можно каждую минуту погибнуть?

— Упрямый ты человек! Ну ладно, поедим жаркое и двинемся дальше, в страну миллионов.

— Почему не миллиардов?

— Пожалуйста, пускай в страну миллиардов. Мне так много даже не нужно. Когда я отстрою Вильрож, и прикуплю соседние каштановые рощи, и подарю моей Анне бриллиантовый гарнитур, я заживу, как легендарный Потемкин: я буду сорить алмазами, я буду их раздавать направо и налево. Конечно, некрасиво, когда мужчина увешивает себя этими сверкающими кусочками булыжника. Это могут делать только бразильцы. Им очень нравится быть похожими на ювелирную витрину. А я украшу бриллиантами упряжь моих лошадей, ошейники моих собак.

— Ты сошел с ума!

— Пожалуйте кушать, — прервал его Жозеф, нарезавший на ломтики хорошо прожаренное кабанье мясо.

— Если бы нас видели наши бывшие парижские друзья! Воображаю, какие шуточки посыпались бы по нашему адресу!.. — заметил Александр.

— Мы еще больше могли бы посмеяться над ними… Они едут в какой-нибудь модный кабачок и вяло жуют кусочек мяса, обработанного тонким кулинаром. Они выпивают стакан кислого вина, которое потом не могут переварить, а вечером они будут сидеть неподвижно в каком-нибудь большом зале, разделенном на тесные и неудобные уголки. Там они будут сидеть, как некие Будды, и смотреть, как накрашенные мужчины и дамы встречаются под газовым фонарем и рассказывают друг другу нелепые и вымышленные истории, и наконец они поедут домой спать. В то время как мы созерцаем эту пышную природу…

— …и едим жаркое без хлеба!..

— Здесь чистый воздух! Свобода…

— Мы ее запиваем простой водой…

— Какие великолепные деревья!..

— В их тени мы спим под открытым небом…

— Какие ослепительные цветы!..

— Они кишат скорпионами и тысяченожками…

— Какие птицы в ярких перьях!..

— Какие ленивые и грязные негры!..

— Сколько насекомых! Они более разнообразны, чем украшения султанши.

— В том числе комары и муравьи.

— Извольте идти кушать, — повторил Жозеф, прерывая таким образом беседу, которая развлекала двух взрослых, как двух детей.

Обычно, когда мысли Жозефа не бывали заняты ничем особенным, он выговаривал «б» и «в» почти как все. Но когда что-нибудь его беспокоило, и он начинал говорить со всей своей каталонской словоохотливостью, то, как это почти всегда бывает с испанцами, эти две буквы менялись у него местами, и речь его порой звучала довольно странно.

— Позбольте, месье Альвер и месье Александр, — сказал он. — Мясо вудет холодное. Получится везовразие…

Затем он обратился к обоим неграм:

— Эй, бы! Будете кушать? Ну, конечно! Тогда завирайте свою порцию…

Негры ели с жадностью, кости так трещали у них в зубах, что крокодил и тот мог бы позавидовать. Европейцы тоже собрались поесть. Но в этом важном деле им помешал невообразимый шум и гам, поднявшийся на другом конце полянки и причину которого от них скрывала густая трава.

Это была какая-то какофония. Ее производил целый оркестр. Музыканты дули в туземные флейты, в дудки, выдолбленные из слоновых бивней, они били в барабаны и тренькали на струнных инструментах. К этим звукам примешивались свирепые вопли, которые, казалось, не могли исходить из человеческого горла.

Трое белых были захвачены врасплох. Всегда готовые к тому, что придется столкнуться с опасностью, они мгновенно схватились за оружие и расположились в трех точках, спиной друг к другу, с карабинами в руках.

Но их опасения были непродолжительны. Все трое разразились громким смехом, когда перед ними предстало зрелище, какого они еще никогда в жизни не видели. Чернокожие, производившие этот шум, шли полукругом и одной только своей бешеной музыкой гнали впереди себя какое-то существо, одетое по-европейски. Оно было похоже на зверя, которого травит разъяренная свора, и пыталось вырваться, но тщетно. Грохот барабанов, плач флейт, рычанье струн, вой костяных дудок — весь этот ливень звуков обрушивался на него с такой яростью, что оно еле держалось на ногах.

Александр, Альбер и Жозеф, сотрясаясь от непреодолимого смеха, были не в силах сохранить свое воинственное настроение — слишком уж необычной была такая форма преследования. Впрочем, сама внешность жертвы могла бы вызвать улыбку у наиболее невозмутимого из граждан Соединенного Королевства. Вообразите себе редко уже встречающийся в Париже тип мелкого канцеляриста лет пятидесяти, с обветренным и загорелым лицом, на котором облупилась кожа; вообразите его в высоком цилиндре, в длинном черном сюртуке с засаленным воротником и лоснящимися рукавами, в брюках орехового цвета недостаточной длины, чтобы доходить до ботинок, которые были совершенно стоптаны. Представьте себе этого человека жадно глотающим вместе с воздухом пыль и грязь. Телосложением он весьма напоминал ящик от стенных часов: посадите на этот ящик плешивую голову с морщинистым лицом и с испуганными глазами; забросьте такого субъекта куда-нибудь к туземцам Южной Африки, и вы получите некоторое представление о человеке, который, опустив голову, изгибаясь и размахивая руками, спасался от бури, поднятой неумолимыми виртуозами.