Юрий Федоров - Державы для… Страница 8

— Сегодня поощряется только наш несравненный князь Григорий Александрович. Вот истинный счастливец. И потом… — Безбородко улыбнулся той улыбкой, которую дарят только очень доверенному и тонкому человеку, — в женщине особенно обворожительны ее слабости.

Когда граф Воронцов вышел из дворца, в лицо ему резко метнулся свежий ветер. «Похолодало, — подумал граф, закрываясь седым бобровым воротником, — зима идет».

Сел в карету. Кони тронулись. Офицер, стоящий у подъезда дворца, отсалютовал шпагой. Но Воронцов, даже не кивнув в ответ, был погружен в свои мысли. Он понимал, что женские капризы царицы здесь ни при чем. Здесь было другое. Но что?

Требовалось ответить на этот вопрос.

2

По весне первой весть о том, что на острове в камнях проросла зеленая травка, принесла Наталья Алексеевна. Григорий Иванович не узнал жены. Приподнялся с лавки:

— Что с тобой, Наталья?

У Натальи Алексеевны губы дрожат, руки прижаты к груди. Исхудала за зиму зело. На лице одни глаза только и были. Как пушинку ее носило. Но тут и вовсе уж глаза распахнулись и сама как плат белый. Шагнула к мужу и, протягивая ему что-то в кулаке — в землянке темновато было, сразу-то и не разглядишь, — сказала:

— Смотри.

Голос ее ударил в сердце Шелихова. Глянул он на руку протянутую и тут только увидел пучочек травы. Тоненькие былинки, слабенькие, но горящие, как лучики зеленого пламени. Не понял, что же произошло-то? Смотрел оторопело на кулачок, сжавший травинки.

Наталья Алексеевна всхлипнула:

— Весна, Гриша! Весна!

Качнулась на ослабевших ногах. Шелихов обнял ее. И тут только дошло до него: как же она ждала эту весну, если вот так обрадовалась травинкам. Как тосковала у нее душа. «А ведь всю-то зиму долгую молчала, — подумал, — ни разу не пожаловалась. Напротив — других бодрила…»

— Наталья ты моя, — выдохнул, — Наталья. Ну, ничего, ничего, — сказал уже спокойнее, — дождались. Все теперь, все…

Погладил ее по голове.

Из кулачка жены взял травинки, приблизил к лицу. Былинки зеленые… Хрупкие, тонкие, с едва обозначенными жилочками и узелками. Сколько растет вас по лесным опушкам, лугам, полям? Ходит иной человек, топчет, мнет, давит красоту несказанную и не задумывается. Другой жжет кострами, до корня, до черной земли без всякой жалости мозжит тележными колесами, рвет кольями да ненужной городьбой. А вот сколько радости вы можете доставить человеку, сколько всколыхнуть в нем надежд, как осчастливить можете — до слез.

— Успокойся, Наташа, — гладил по голове Шелихов жену, — сядь.

Наталья Алексеевна села. Плечи у нее вздрагивали, как у малого дитя.

«Наталья, Наталья, — подумал Шелихов с нежностью, — трудную ты выбрала судьбу со мной, отправившись в путь дальний. Слыханное ли дело: баба и в ватагу пошла за мужем? Сидеть бы тебе в Иркутске в теплом доме, у окошечка, и дожидаться мужа. Ан нет — пошла вот. Что впереди нас ждет? Что на плечи твои слабые ляжет».

Зиму прожили, слава богу, неплохо, все живы остались. Землянки, сухие да теплые, выручили.

Галиоты перезимовали без порчи. Конечно, прошпаклевать надо было, просмолить, — дерево-то за зиму подсохло. Устюжане достали деревянные молотки, приготовились варить смолу. Ждали только погоды.

Дверь в землянку стукнула, вошел Самойлов. Армяк на плечах внакидку.

— Григорий Иванович, пошли. Наши моржа завалили.

Небо над островом звенело от птицы. Пропасть ее свалилось на остров по весне. Стаями летели гуси, утки, лебеди, чайки. В воздухе стоял несмолкаемый свист крыльев, гоготание, крики. Птица спешила за короткое северное лето свить гнезда, вывести потомство.

Морж, забитый ватажниками, огромной неподвижной тушей лежал на гальке, глаза его стеклянно были уставлены на слепящее солнце. Когда Шелихов с Самойловым подошли к охотникам, один из них уже распорол широким и острым ножом брюхо зверю, обнажил алое нутро. Руки охотника были залиты кровью, которая еще недавно играла в большом и сильном теле моржа.

На конце ножа охотник подал Шелихову кусок печени.

— Наипервейшее средство от любой болячки, — сказал он. — Ешь, пока теплая.

— Присоли, Григорий Иванович, — посоветовал Степан. Губы у него были в крови.

Шелихов приказал мясо засолить для похода и отыскать наилучшую питьевую воду.

Устюжане взялись за молотки, пошли к галиотам, Устин сказал:

— За неделю управимся, Григорий Иванович.

На берегу мужики мыли с песочком бочонки из-под солонины. Тухлятину выбрасывали на радость птице. Дрались чайки из-за кусков, под ноги людям бросались. Но на них никто не обращал внимания. Каждый чувствовал: скоро в поход.

«Почтенному господину капитану Олесову судна именуемого «Святой Михаил». Оставили сей остров Берингов 1784 года июня 16 числа. Назначаем на случай сборным местом Унолашку, один из островов, считающийся под именем Лисьей Гряды…»

Шелихов старательно выводил буквы. Письмо это в туеске берестяном, осмоленном, оставляли на острове, надеясь, что Олесов придет сюда на своем галиоте.

Дописав письмо, Шелихов взглянул на Измайлова. Тот глаза отвел. Не верил, что команда галиота «Святой Михаил» еще жива.

— Подпишись, — Шелихов протянул ему перо. — Так оно крепче будет.

Письмо сложили вчетверо. Устин стал заливать туесок смолою.

На вышке, по сибирскому обычаю, оставлен был съестной припас: мясо вяленое, мука, крупа, порох, дробь и ружье.

Свежий весенний ветер гулял над островом. Через час на галиотах поставили паруса и корабли вышли в море. С «Трех святителей» ударили из пушки. Клубом белым взметнулся пороховой дым. Его подхватило ветром, понесло над морем. Пушка ударила во второй раз и в третий… Пальба сорвала с острова бесчисленные стаи птиц, с криком и гоготом поднялись они в небо. Закружили вокруг кораблей, провожая их в поход.

Утром Измайлов разглядел за волнами прозрачные летящие облачка. Прищурил рысьи глаза:

— Шабаш доброму плаванью.

Усы разгреб недовольно.

Но ничто, казалось, флотилии не угрожало. Шли в фордевинде при всех парусах, туго надутых. И флаг российский щелкал и играл весело на корме.

Шелихов с сомнением посмотрел на облачка. Перистые, легкие, они, похоже было, вот-вот истают, и следа не оставив. Но Измайлов свое твердил.

День только начинался, но солнышко уже пригревало, от снастей шел легкий пар. И они колебались, струились, казались паутиной серебряной, одевшим галиот коконом. Корабли спешили к Алеутским островам.

Ватажники под командой Самойлова прибирали судно. Драили палубу, окатывали забортной водой, глиной красной особой, для того и прихваченной на галиот, медные части оттирали до блеска. Самойлов покрикивал. Но ватажники и так работали не за страх, а за совесть, и покрикивал он больше для порядка.