Юй Хуа - Десять слов про Китай Страница 9

Тут уж никто не кивал. Только один мальчик поморгал и ответил, что вроде есть. Я спросил: «Четыре?» Он сказал: «Вроде одна». Я подумал, что это цитатник. «Обложка красная?» — «Вроде серая».

В моей душе затеплилась надежда. В то же время трижды произнесенное слово «вроде» внушало беспокойство. Я положил свою потную руку на его не менее потное плечо, и мы зашагали к нему домой. По пути я опутывал его льстивыми, коварными речами, поэтому, как только мы вошли, он сразу сбегал за табуреткой, услужливо обшарил платяной шкаф сверху донизу и вытащил из его глубин серую книжку. Уже ее небольшие размеры предвещали недоброе. И конечно — сдув с нее толстый слой пыли, я обнаружил красную пластмассовую обложку бесценного цитатника.

Пришлось вернуться домой и приступить к поиску скрытых резервов. Я проглядел медицинские справочники, но не обнаружил там ничего стоящего. О том, что и в них можно найти кое-что очень интересное, я догадался только через два года. Когда я отложил медицину в сторону, остались только потрепанные «Изречения» и новенькое «Избранное». Так было и в других семьях: «Изречения» заучивали каждый день, а собрание сочинений служило украшением интерьера.

Я взял первый том «Избранного». На этот раз я читал очень внимательно и вскоре открыл новый материк — чрезвычайно увлекательные примечания. С тех пор я не выпускал этой книги из рук.

Тогда летом ужинали на улице. Сначала выплескивали на землю несколько тазов воды, чтобы прибить пыль и сделать воздух прохладнее, потом выносили столы и табуретки. Во время ужина дети ходили туда-сюда с плошками, ели и глазели, что едят другие. Я все съедал очень быстро, бросал палочки, хватал том Мао Цзэдуна и жадно читал до темноты.

На соседей это производило прекрасное впечатление: такой юный и так усердно штудирует труды председателя Мао! Их похвалы страшно радовали родителей. Они стали шептаться, что, если бы не культурная революция, лишающая их младшего сына образования, он мог бы выучиться на профессора.

На самом деле я вовсе не штудировал труды председателя Мао — все свое внимание я уделял примечаниям, оказавшимся гораздо интереснее литературы из городской библиотеки. В них рассказывалось об исторических событиях и фигурах, то есть, хотя и не было чувств, имелись в наличии и сюжеты, и персонажи.

Второй случай, пристрастивший меня к чтению, произошел, когда я учился в школе средней ступени. Я познакомился с «ядовитыми сорняками». Очевидно, настоящие любители литературы как-то сумели уберечь эти книги от костра, а потом люди стали тайно передавать их друг другу. До того как попасть ко мне, они побывали в руках, наверно, тысячи людей. Ни одна не дошла до меня в целом виде — все были без обложек, с вырванными первыми и последними страницами. Поэтому я не знал ни названий, ни начал и концов.

Конечно, мне не давали покоя неизвестные развязки. Я носился по городу как угорелый и искал тех, кто знает, чем кончается книга. Но таких людей не находилось — ведь они читали такие же рваные книги, что и я. Иногда они пересказывали несколько страниц, до меня уже не дошедших.

Я кипел негодованием на предыдущих неаккуратных читателей — но сам выпавшие страницы не подклеивал.

Поскольку никто не мог прекратить мои мученья, оставалось только придумывать концовки самому. Как поется в «Интернационале»: «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и не герой — добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Каждый вечер, когда гасили лампу, я лежал с закрытыми глазами и сочинял концовки прочитанных накануне книг. Собственное творчество трогало меня до слез.

Теперь-то я безмерно признателен людям, вырывавшим до меня страницы, — благодаря им я развил воображение и стал писателем.

Первый попавший мне в руки иностранный роман был, как всегда, без начала и конца, без автора и названия. Зато в нем имелись увлекательнейшие эротические сцены, которые я читал, нервно озираясь.

Когда культурную революцию отменили, литература вышла из подполья. Полки книжных магазинов ломились от новых изданий. Я покупал их пачками и в числе прочего приобрел роман Мопассана «Жизнь». Однажды вечером я раскрыл его в постели и, прочитав на треть, воскликнул: «Так вот что это было!»

Единственным «сорняком», который в свое время попал мне в руки с вершками и корешками, была переписанная от руки «Дама с камелиями» Дюма-сына. (Правда, из нее для краткости выкинули середину — но я узнал об этом, только когда годы спустя купил настоящее издание.) Великий вождь Мао Цзэдун как раз скончался, и на его месте ненадолго обосновался мудрый вождь Хуа Гофэн. Однажды одноклассник отозвал меня в сторону и шепнул, что раздобыл потрясающую книгу. Оглядевшись, он добавил: «Про любовь!»

У меня радостно заколотилось сердце. Мы вприпрыжку понеслись к нему домой. Он, запыхавшись, вынул из сумки обернутую в мелованную бумагу рукописную «Даму с камелиями». Когда он гордо раскрыл сверток, я обомлел: глянцевая мелованная бумага оказалась портретом Хуа Гофэна. У меня вырвалось: «Ах ты, контрреволюционер!» Он испугался: «Это тот, кто мне ее дал, контрреволюционер!» Мы стали думать, что делать с помятым вождем. Товарищ хотел выбросить его в реку, но я предложил вариант надежнее — сжечь.

Когда от Хуа Гофэна не осталось и кучки пепла, мы принялись разглядывать книгу. На самом деле это была тетрадь — в обложке из пергаментной бумаги, исписанная каллиграфическим почерком. Приятелю дали ее только на один день. Мы углубились в чтение, время от времени стукаясь головами. Скоро стало ясно, что эта не такая уж толстая книга намного превосходит все, что мы читали раньше. Мы не пожелали с ней расставаться и решили переписать ее.

Одноклассник взял у отца со стола чистую тетрадь, тоже в пергаментной обложке, и мы спешно приступили к делу, сменяя друг друга, когда немела рука. Перед возвращением родителей с работы понадобилось найти другое безопасное место. Ничего безопаснее школьного класса мы не придумали.

Школа старшей ступени занимала второй этаж, средней ступени — первый. Все двери запирались, но всегда оставались одно-два плохо закрытых окна. Мы нащупали разболтанную задвижку и через подоконник перелезли в чужой класс, где и продолжили свое занятие. Стемнело, мы зажгли свет. В животе урчало от голода. Нас одолевала усталость. Мы сдвинули парты и спали на них по очереди. Однако теперь меняться приходилось не каждые полчаса, а каждые пять минут. Поэтому не успевал один задремать, как другой его будил. Наконец великий труд был завершен. Мы вылезли наружу и в предрассветных сумерках, зевая, поплелись домой. Перед расставанием друг благородно отдал рукопись мне, чтобы я прочитал первым. Сам он еще должен был пойти вернуть хозяину исходный текст.