Григорий Федосеев - Поиск Страница 9

— Дело! — обрадовался Борис. — Тридцать километров на четвереньках проползем!

— А сохатые? — спросил Абельдин.

— Будут сохатые. Именно там, — ответил Харьков.

Стали собираться. Борис и Абельдин ушли вперед.

К Виктору Тимофеевичу подошла Татьяна.

— Зачем вы обманываете себя и нас? Это же безумство — поворачивать на юг! На что вы рассчитываете, на что надеетесь?

— На удачу. Другого пути нет. До Экимчана слишком далеко, это дорога к верной смерти. А Селиткан может нас спасти. Конечно, риск велик, но велика и надежда. Надо верить, надо идти.

Солнце поднялось. Птицы давно пропели ему свои утренние песни. О, если бы кто знал, чего стоили несчастным людям их первые шаги со стоянки! Тяжело ступая больными ногами, сгорбившись под увесистыми котомками, они медленно пробирались по нехоженой глухой тайге. Впереди без конца и края — стена могучих деревьев. Столетние лиственницы перемежаются с белоствольными березами, растут вкривь и вкось, валятся друг на друга, стоят так густо, словно неведомая сила сдвинула, согнала, поставила их на пути несчастных людей. Между деревьями кучами громоздится валежник, скопившийся за много лет. Ветви, сломленные недавними бурями, свисают с деревьев, переплетаясь с живыми ветками, порослью молодого леса, буреломом, образуя непролазную чащу. Папоротник, кусты смородины и ольхи путаются под ногами. Землю покрывает толстый слой вечного, влажного мха, путники уваливаются в него по колени.

Не дай бог, если кто отстанет, чаща мигом спрячет, собьет его с дороги, направит не туда, куда нужно, тогда — конец. Эти люди могли сопротивляться, но только сообща, вместе. Поодиночке им не осилить и четверти пути до Селиткана, пути, по которому их вел теперь Харьков.

Виктор Тимофеевич не торопился, жалел силы. Когда кто-нибудь отставал, терялся из виду, он подавал голос, возвращался, чтобы помочь товарищу перебраться через колодину, выпутаться из чащобы. Харьков поднимал упавших от бессилия, находил каждому ободряющее ласковое слово.

Его спутников охватывала безнадежность — самое страшное, этого больше всего опасался Харьков. Он со страхом думал: что же еще предпринять, что сказать, что сделать, чтобы побудить, уговорить, заставить путников двигаться дальше?!

Заночевали на небольшой поляне. Костра не разжигали. Кто где присел, там и остался сидеть, припаянный к земле, лишенный каких-либо сил.

Из ложбин, низинок, далеких болот поднималась, шла ночь, смывая с верхушек деревьев следы меркнущего заката. Замирали последние дневные звуки. Густеющая синева засветилась первыми звездами. И легкий ветерок, словно вздох, вырвавшийся из груди, разнес по тайге пряную прохладу…

Харьков проснулся в полночь.

Он осмотрелся. Было больно видеть сраженных усталостью товарищей. Чтобы дальше существовать, чтобы продолжить борьбу, надо было сделать простое — принести от ручья воды, натаскать дров для костра, что-то сварить на ужин. Чтобы идти дальше, надо было не дать остыть в людях вкусу к жизни. Но как трудно теперь самое простое, самое легкое!

Проснулись и остальные, но никто не поднялся.

Виктор Тимофеевич дотянулся до котелка, глянул в сторону перебулькивающегося ручья и встал на ноги.

Товарищи видели, как этот человек безжалостно ступал больными босыми ногами по земле. Утром стало заметно, что тропа до ручья отмечена темно-красными следами, точно Харьков, проходя, подавил спелую бруснику…

Он принес воды. Татьяна, Борис и Абельдин, с трудом удерживаясь на ногах, собирали валежник.

— Что приуныли? Вспомните мари, такую хлябь преодолели, да теперь нам сам черт не брат! Матушка-тайга поможет, не пропадем! — подбадривал товарищей Харьков.

Скоро на поляне заплясало живое пламя, люди вбирали тепло, но уже и оно не могло вернуть им утраченные силы. Казалось, от света, тепла, пряного таежного воздуха еще сильнее ломит ноги, еще невыносимее становится усталость, охватывающая все тело смертельным равнодушием.

— Водораздел совсем рядом. Нам бы только подняться наверх, а там как-нибудь скатимся к реке и — домой! — громко говорил Виктор Тимофеевич.

Поели жидкой каши. Татьяна делила ее под зорким надзором голодных глаз. Ошибиться или пожалеть кого-то, проявить милосердие было нельзя. Сперва каждому по две полных ложки, потом еще по четверти ложки. И так — до крупинки. Теперь каждый ясно понимал — что такое щепотка крупы, горстка муки, кусочек сахара. Ели жадно, стыдясь друг друга.

Долго сидели у костра, отогревая израненные ноги. Ничто так не мучило путников, как эти раны.

Харьков с крайним беспокойством, почти с ужасом думал о завтрашнем дне. Он предложил еще раз посмотреть и перетряхнуть содержимое котомок, выкинуть все, без чего можно обойтись. Решили оставить брезент, полотенца, белье, все личные вещи. Но это не очень-то облегчило ношу.

Что же делать? Ясно одно, с грузом дальше идти невозможно.

Харьков молча сидел у костра. Он не замечал ни склонившихся над стоянкой зеленых крон, ни товарищей, наблюдавших за ним, ни боли в ногах. Когда его безучастный взгляд падал на желтые свертки, где хранились материалы изысканий, он мрачнел, лоб прорезала глубокая складка. Решение давно созрело в его голове, но что-то сдерживало Виктора Тимофеевича. Он смотрел на замученных голодом товарищей, на их обезображенные ноги, на лохмотья, ища во всем этом и в том, что им еще предстоит, оправдание своему последнему решению.

Резко сказал:

— Надо сжечь материал. Составим акт. Укажем причины.

Он достал лист бумаги, долго писал вступительную часть: материал уничтожен по единогласному решению, которое вызвано необходимостью спасения жизни членов отряда, не способных уже далее транспортировать материал изысканий. Затем шел подробный перечень фотоснимков, схем, журналов, подлежащих уничтожению.

Харьков понимал, какую берет на себя ответственность. Понимал и принимал эту ответственность на себя.

У него в последние дни густо побелели виски. Лицо совсем осунулось. Где, в чем он черпал силы — и духовные, и физические?

Во мраке ночи, в глубине безмолвной тайги горел большой костер. Скупо, равнодушно мигали над тайгой звезды. И только одинокий крик ночной птицы изредка тревожил тишину.

Виктор Тимофеевич подошел к сверткам. Лицо его было спокойно. Неторопливо он поднял один сверток. Внимательно осмотрел его, точно видел впервые, и вернулся к костру. Все настороженно смотрели на Харькова. Борис подбросил в костер сушняка. Пламя встало выше, отодвинув темноту за пределы поляны.

Харьков заторопился. Нервно распаковал сверток Уложил стопки материалов перед собой. Глянул на жаркий огонь. Дрогнувшими руками взял тонкую пачку фотоснимков. Готов был бросить их в костер, но заметил на верхнем снимке, обращенном к нему тыльной стороной, знакомые каждому топографу проколы, обведенные кружками, пометки, надписи, условные обозначения — следы кропотливой, трудной, долгой и упорной работы. У него невольно дрогнуло лицо, защемило сердце. Тяжело стало Харькову. Он повернул снимок обратной стороной и увидел знакомые места, прорезанные витиеватыми жилками рек, названия которым он дал сам, сам подписал, своей рукой. Увидел темные болота и зыбуны, узнал перелески, увидел полоски обмежек, по которым все лето бродил отряд. И, словно забыв обо всем, он стал перебирать снимки, жадно вглядываясь в каждый штришок. Он смотрел и опускал снимки на землю перед собой.