Жюль Верн - Завещание чудака Страница 9

Было сорок пять минут шестого, когда погребальная колесница въехала в ворота Оксвудсского кладбища.

Мавзолей находился в центральной его части, на берегу маленького озера. Процессия, все в том же изумительном порядке, сопровождаемая теперь еще более шумной и решительной толпой, которую полиции удавалось сдерживать с большим трудом, направилась к озеру, под зеленые своды великолепных деревьев.

Колесница остановилась перед оградой мавзолея, украшенной канделябрами с электрическими лампочками, изливавшими яркий свет в наступавшие вечерние сумерки.

Всего какая-нибудь сотня присутствующих могла поместиться внутри мавзолея, и в случае если бы программа похорон заключала в себе еще несколько номеров, их пришлось бы исполнить вне стен этого здания.

В действительности все так и произошло. Когда колесница остановилась, ряды публики сомкнулись, оставив, однако, небольшое свободное пространство, достаточное для того, чтобы шесть избранников, державших гирлянды, могли проводить гроб до самой могилы.

Сначала толпа волновалась и глухо шумела, стремясь все увидеть и услышать, но постепенно этот шум стал затихать. Вскоре толпа замерла в полной неподвижности, и вокруг ограды воцарилась абсолютная тишина.

Тогда раздались слова литургии, произносимые досточтимым отцом Бингамом, который провожал покойного к его последнему пристанищу. Присутствующие слушали его внимательно и сосредоточенно, и в эту минуту, единственно только в эту минуту, похороны Вильяма Дж. Гиппербона носили религиозный характер.

После слов Бингама, произнесенных задушевным голосом, был исполнен знаменитый похоронный марш Шопена, производящий всегда такое сильное впечатление… Но возможно, что в данном случае оркестр взял немного более быстрый темп, чем тот, который указывал композитор, и объяснялось это тем, что такой ускоренный темп лучше согласовался с настроением публики и с желанием покойного. Участники процессии были далеки от тех переживаний, которые охватили Париж во время похорон одного из основателей республики, когда «Марсельезy», преисполненную таких сверкающих красок, сыграли в минорных тонах. После марша Шопена, гвоздя программы, один из коллег Вильяма Дж. Гиппербона, с которым он был связан узами самой искренней дружбы, председатель клуба Джордж Т. Хиггинботам отделился от толпы и, подойдя к колеснице, произнес блестящую речь, в которой изложил curriculum vitae[8] своего друга.

— В двадцать пять лет будучи уже обладателем порядочного состояния, Вильям Гиппербон сумел значительно его увеличить. Он очень удачно приобретал городские участки, которые в настоящее время так поднялись в цене, что каждый ярд, не преувеличивая, стоит столько, сколько потребовалось бы золотых монет для того, чтобы его ими покрыть… Вскоре он попал в число чикагских миллионеров, другими словами, в число наиболее известных граждан Соединенных штатов Америки… Он был обладателем многочисленных акций наиболее влиятельных железнодорожных компаний Федерации… Осторожный делец, принимавший участие только в таких предприятиях, которые приносили верный доход, очень щедрый, всегда готовый подписаться на заем своей страны, если бы страна почувствовала необходимость выпустить новый заем, уважаемый своими коллегами, член Клуба Чудаков, на которого возлагали надежды, что он его прославит… Человек, который, если бы он прожил еще несколько лет, без сомнения, удивил бы весь мир… Но ведь бывают гении, которых мир узнает только после их смерти… Не говоря уже об его похоронах, совершаемых, как видно, в исключительных условиях, при участии всего населения города, были все основания думать, что последняя воля Вильяма Гиппербона создаст для его наследников совсем уже из ряда вон выходящие условия… Нет никакого сомнения в том, что его завещание содержит параграфы, способные вызвать восторг обеих Америк — стран, которые одни стоят всех остальных частей света…

Так говорил Джордж Хиггинботам, и его речь не могла нe произвести сильного впечатления на всех присутствующиx: Все были взволнованы. Казалось, что Вильям Дж. Гиппербои не замедлит появиться перед толпой, держа в одной руке свое завещание, которое должно было обессмерить его имя, а другой осыпая шестерых избранников миллионами своего состояния. На эту речь, произнесенную самым близким из друзей покойного, публика ответила одобрительным перешептыванием. Те из присутствующих, которые слышали эту речь хорошо, передавали свое впечатление тем, которые ее не могли расслышать, но были тем не менее все же очень растроганы.

Вслед за тем оркестр и хор певческой капеллы исполнили известную «Аллилуйю» из Мессии Генделя.

Церемония близилась к концу, были исполнены почти все номера программы, а между тем казалось, что публика ждала чего-то еще, чего-то из ряда вон выходящего, сверхъестественного. Да! Таково было возбуждение, охватившее всех присутствующих, что никто не нашел бы ничего удивительного, если бы внезапно законы природы изменились и какая-нибудь аллегорическая фигура возникла вдруг на небе, как когда-то Константину Великому вырисовался крест и слова: «In hoc sig-no vinces»[9]. Или неожиданно остановилось бы солнце, как во времена Иисуса Навина, и освещало бы в течение целого часа всю эту несметную толпу. Словом, если бы произошел один из тех чудесных случаев, в реальность которых не могли бы не поверить самые отчаянные вольнодумцы. Но на этот раз неизменяемость законов природы осталась непоколебимой, и мир не был смущен никаким чудом.

Настал момент снять гроб с колесницы, внести его в холл и опустить в могилу. Его должны были нести восемь слуг покойного, одетых в парадные ливреи. Они подошли к гробу и, освободив его от спускавшихся с него драпировок, подняли на плечи и направились к калитке ограды. «Шестеро» шли в том асе порядке, в каком начали торжественное шествие с Салль-стрит, причем, согласно указанию, сделанному церемониймейстером, находившиеся справа держали левой рукой, а находившиеся слева — правой тяжелые серебряные ручки гроба.

Непосредственно за ними шли члены Клуба Чудаков, гражданские и военные власти.

Когда ворота ограды затворились, оказалось, что большой вестибюль, холл и центральная круглая комната мавзолея едва могли вместить ближайших участников процессии, остальные же теснились у входа. Толпа все прибывала из различных участков Оксвудсского кладбища, и даже на ветвях ближайших к памятнику деревьев виднелись человеческие фигуры. В этот момент трубы военного оркестра прозвучали с такой силой, что, казалось, должны были лопнуть легкие тех, кто в них дул.