Следопыт (худ. В. Клименко) - Купер Джеймс Фенимор Страница 23

— Признаться, Следопыт, для человека, промышляющего своим ружьем, вы странные высказываете взгляды. Ведь запах пороха для вас самый привычный запах и самое привычное занятие — выслеживать врага.

— Если вы думаете, что я все свои дни провожу в войне с себе подобными, значит, вы не знаете ни меня, ни моей жизни. Человеку, живущему в лесу, да еще в пограничной местности, приходится считаться с обстоятельствами. Я за них не в ответе, ведь я всего-навсего простой охотник, разведчик и проводник. Мои настоящий промысел — охота за дичью для армии, как в военное время, когда я участвую в ее походах, так и в дни мира. Обычно я сдаю дичь армейскому чиновнику — сейчас его здесь нет, он в поселении. Нет, нет, не война и кровопролитие — мое призвание в жизни, а милосердие и мир. И все же мне приходится грудь с грудью встречать врага, а что до мингов — я смотрю на них, как человек смотрит на змей: этих гадин надо давить каблуком, где только не попадутся.

— Вот так-так! Для меня это новость! А я-то принимал вас за заправского военного, вроде наших корабельных канониров. Но возьмите моего зятя. Шестнадцати лет он пошел в солдаты и считает, что это такое же почтенное занятие, как морское дело, а это такой вздор, что мне и спорить с ним неохота.

— Батюшка смолоду научен уважать ремесло солдата, — отозвалась Мэйбл. — Он унаследовал его от своего отца.

— Верно, верно, — сказал Следопыт, — наш сержант — военная косточка и по натуре и по призванию, и на все он смотрит поверх прицела. Забрал себе в голову, будто армейский мушкет благороднее охотничьего карабина. Такие заблуждения вырабатываются у людей как следствие укоренившейся привычки. Предрассудки у нас повальная болезнь.

— Да, но только на берегу, — отпарировал Кэп. — Всегда, как ворочусь из обратного рейса, прихожу к этому выводу. А уж в последний мой приезд в Йорк я не встретил ни одного человека, с которым мы не говорили бы на разных языках, чего ни коснись. Большинство идет по ветру, а кто не хочет идти в кильватерном строю, делает поворот оверштаг и кренится на противоположный борт.

— Вы что-нибудь понимаете, Джаспер? — с улыбкой шепнула Мэйбл юноше, который по-прежнему плыл борт о борт с ними в своей пироге с тем, чтобы быть поближе к девушке.

— Между Пресной и Соленой Водой не такая уж разница, чтобы мы не могли сговориться. Не бог весть какая заслуга, Мэйбл, понимать язык нашего ремесла, — тоже вполголоса ответил ей Джаспер.

— Уж что-что, а даже религия, — продолжал Кэп, — нынче не стоит на месте, как это было в моей молодости. Ее вытравливают и выбивают с берега, и кренят, и раскачивают — немудрено, что ее когда и заедает. Все меняется, кроме одного только компаса, но и тут бывают разновидности.

— А я-то думах, — сказал Следопыт, — что христианство и компас не меняются.

— Они и не меняются на корабле! — не считая, конечно, что бывают их разновидности. Религия на борту ни на йоту не изменилась с тех пор, как я первый раз обмакнул кисть в смоляную бочку. На борту религия в одном положении — что сейчас, что когда я был юнгой. Не то на берегу. Поверьте, мастер Следопыт, трудно нынче найти человека на суше, который смотрел бы на эти вещи, как сорок лет назад.

— Но ведь бог не изменился, дело его не изменилось, его святое слово не изменилось, и, стало быть, те, кому должно славить и чтить его имя, тоже не должны меняться!

— То-то и есть, что на берегу все меняется. Нет ничего хуже этих вечных перемен! У вас на земле все в движении, и только кажется, будто каждая вещь стоит на своем месте. Посадишь дерево, уедешь, а вернешься годика через три — его и не узнать, так оно выросло. Меняются города, появляются новые улицы, перестраиваются пристани, меняется лицо всей земли. А ведь корабль приходит из Индии точь-в-точь такой же, каким уходил в дальнее плавание, если не считать, что он нуждается в покраске, да обычных износов и повреждений, да поломок и крушений, перенесенных в пути.

— Правда ваша, мастер Кэп, и это крайне огорчительно. То, что у нас теперь зовется прогрессом, улучшением и новшествами, только уродует и корежит землю. Славные дела господни повсечасно уничтожаются и рушатся у нас на глазах, рука человеческая повсюду занесена ввысь, словно в издевку над божьей волей. К западу и к югу от Великих Озер уже явлены нам страшные знамения того, к чему все мы неминуемо идем. Сам-то я не бывал в тех краях, но от людей слышал.

— О чем это ты толкуешь, Следопыт? — скромно спросил Джаспер.

— Я говорю про края, уже отмеченные карающим перстом божьим в поучение и наставление нашим безрассудным и расточительным землякам. Зовутся они прериями. И я слышал от делаваров, самых правдивых людей на свете, что десница божия тяжко легла на эти места: там будто бы и звания нет деревьев. Эта страшная божья кара, постигшая невинную землю, должна показать людям, к каким пагубным последствиям приводит безрассудное желание все уничтожать.

— А я видел поселенцев, которые не нахвалятся своими прериями, — им там не нужно тратить силы, чтобы расчищать землю. Ты охотно ешь хлеб. Следопыт, а ведь пшеница в тени не вызревает.

— Зато вызревают честность, и простые желания, и любовь к богу, Джаспер! Даже мастер Кэп тебе скажет, что голая равнина похожа на необитаемый остров.

— Вполне возможно, — откликнулся Кэп. — Необитаемые острова тоже приносят пользу — они помогают нам уточнять наш курс. Если же меня спросить, так я не вижу большой беды в том, что где-то на равнинах нет деревьев. Как природа дала человеку глаза и сотворила солнце, чтобы светить ему, так из деревьев строят корабли; а кое-когда и дома; ну, а помимо этого, я не вижу в них большого проку, особенно когда на них нет ни плодов, ни обезьян.

На это замечание проводник ничего не ответил и только еле внятным шепотом призвал всех к молчанию. Пока эта бессвязная беседа вполголоса текла прихотливой струйкой, лодки медленно плыли по течению под темной сенью западного берега, и весла в руках гребцов лишь помогали им держаться верного направления и правильного положения на речной зыби. Сила течения то и дело менялась — местами вода казалась неподвижной, а встречались плесы, где река мчалась со скоростью двух и даже трех миль в час. Через пороги она неслась с быстротой, казавшейся непривычному глазу бешеной. Джаспер полагал, что им потребуется два часа, чтобы спуститься к устью, и они со Следопытом договорились идти по течению, по крайней мере до тех пор, пока не минуют первые опасности пути. Беседовали путники вполголоса, соблюдая величайшую осторожность; хотя в обширном, почти бескрайнем лесу царило полное безмолвие, природа говорила сотнею голосов на красноречивом языке ночной глуши. В воздухе трепетали вздохи десятков тысяч деревьев; журчала, а иногда и ревела вода; время от времени потрескивала ветка или скрипел ствол, когда сухой сук терся о дерево. Все живые голоса умолкли. На мгновение, правда. Следопыту почудилось, будто до них донеслось завывание далекого волку — они еще попадались в этих лесах, — но то был звук до такой степени неясный и мимолетный, что его могло родить и разыгравшееся воображение. Однако, когда Следопыт призвал товарищей к молчанию, его чуткое ухо уловило треск переломившейся сукой ветки — как ему показалось, донесшийся с западного берега. Всякий, кому знаком этот характерный звук, вспомнит, как легко его улавливает ухо и как безошибочно отличает оно шаг человека, наступившего на сучок, от всякого другого лесного шума.

— Кто-то ходит по берегу, — сказал Следопыт Джасперу, понизив голос. — Неужто окаянные ирокезы переправились через реку со своими ружьями да еще и без лодки?

— Скорее, это делавар. Он, всего вернее, пойдет берегом за нами следом и, конечно, сумеет нас найти. Хочешь, я подгребу поближе и разузнаю?

— Валяй, мой мальчик, только греби осторожно и не выходи на землю, если есть хоть малейшая опасность.

— Благоразумно ли это? — спросила Мэйбл порывисто, не соразмерив от волнения свой звонкий голос с окружающей тишиной.