Ночь над прерией - Вельскопф-Генрих Лизелотта Страница 4

КВИНИ

Терморегулятор работал, и в помещении художественной школы сохранялось то постоянное умеренное тепло, к неестественности которого Квини уже привыкла.

Она проснулась, но снаружи было еще темно. Фонтан, на который она могла смотреть из кровати, был выключен. В деревьях шумел ночной ветер. Квини слышала это, хотя окна оставались закрытыми. Она открыла глаза, и мысли ее витали между мечтами и непреложной явью.

Минувшим вечером сеньор-класс праздновал день бакалавра7. Присутствовали ученики и ученицы одиннадцатого класса. Перед Квини снова проходили эти события. Будущим летом ей и самой предстоит быть среди тех, кто будет держать экзамены и расставаться со школой. Тогда и она сможет надеть широкую мантию и шапочку с четырьмя углами, которые согласно древней магической символике напоминают о четырех сторонах света.

«Наши предки, — говорил классный оратор, — смотрели на Луну и Солнце, на воду и землю. У них они учились их тайнам и их искусству. У нас есть учителя. Мы учились. Мы будем продолжать учиться. Но если мы забудем, что мы индейцы, наше искусство станет пустым, наши руки потеряют твердость, наши глаза — остроту. Поэтому не забывайте ваших отцов и матерей, не забывайте Луну и ветер, не забывайте земли и родников. Вы должны знать, откуда вы черпаете свою силу. Я сказал».

За окном шумел в вершинах ветер. Гнетущая духота ночи отступала перед надвигающимся циклоном.

До полуночи продолжалось веселье, танцы. Болтали родичи и друзья, прибывшие на выпускной вечер. То там, то сям всплакивал, засыпая, маленький ребенок. Семьи забрали с собой всех — старых и малых: кому же дома о них печься и не могли же матери отказаться от этого праздника своих детей. Но сейчас, незадолго до утреннего рассвета, вокруг парка и зданий художественной школы было тихо. Большая часть гостей на своих автомобилях или автобусах уже покинула маленький городок на юге. Квини мечтала с открытыми глазами.

Вечером она приняла два решения, и оба, чем больше она о них размышляла, казались ей правильными.

Она не продала портрета. Этого портрета она не продала. Человек, который хотел его заполучить, был коммерсантом. Но человеком Тайны он не был. Она не могла отдать ему портрет. Ни за что.

Ему довольно и той картины, на которой бросается в глаза щит на красном фоне. Он щедро заплатил. Индейские художники по экспрессии и технике необыкновенно рано созревают. Может быть, покупатель надеется, что высокой ценой за первую он приобрел себе моральное право на приобретение второй картины? Но нет.

Тачина сказала — нет.

Возможно, Квини бы и уступила. Но этот портрет — вторая картина, которая снова расскажет белым мужчинам и женщинам о красоте старого индейского искусства, — был написан не Квини. Эта вторая была картиной Тачины, скрывающейся в Квини. Тачиной, о которой учителя ничего не знали.

Я приказываю своему лицу стать маской.

Мои чувства ранимы. Они должны оставаться скрытыми.

Это двустишие было напечатано, но Квини не признавалась, что оно порождено ею. Она выклеила его на листок печатными буквами и этот листок подкинула Конни. И Конни показалось, что это сделано им. Он даже готов был поставить под стихом свое имя, хотя учителя полагали, что все его тайны на поверхности, в его восприятии, с которым он не в ладах. Квини улыбнулась.

Или мужчины глупы?

Или художники тщеславны?

Портрет с открытыми руками она не продала. Учитель заметил, что это набросок, эскиз. Она кивнула и не только пеленой молчания окутала эти руки. Она вуаль тайны накинула на эту картину, вуаль, согласно мифам, на которых она была воспитана, скрывающую и защищающую все то, что находилось в соприкосновении со святой тайной. Учитель не скрывал своего удивления. «Своеобразно, — услышала она его голос, — в высшей степени оригинально. Соединение двух различных техник: масла… и ткани».

Вуаль на открытых руках. Тачина хотела оставить руки открытыми. Но это должны были видеть только те, кто это мог понять.

За картину со щитом она получила так много денег, что у нее просто закружилась голова. Так много денег никогда не получали за свою тяжелую работу ее отец, мать и сестры с братьями. Она радовалась, что ей так повезло. Но это было всего лишь простое движение обыкновенной руки, которой она прежде всего рисовала. Другие руки делают другое дело, и намного большее. Другие руки — больше. Эти, которые принесли деньги, — маленькие.

Квини сменила направление своих раздумий и про себя улыбнулась.

Уолт проиграл пари. Этот красивый мальчишка был такой нахал, что вызывал раздражение, и вместе с тем так застенчив, что нельзя было не любить его. Он мог отпустить шутку, и он мог быть сентиментальным, в зависимости от того, что девушке нравилось. Многие увивались вокруг него и не отказались бы от его объятий. Кроме того, он был заядлым танцором. И ни большая любовь или какая-нибудь неразбериха, которые могли из-за этого возникнуть, его никогда не беспокоили. А лучше всего он выглядел, когда танцевал твист или когда с серьезной миной, слегка высунув кончик языка, стоял перед картиной, которая не обещала большого успеха… Уолт поспорил, что сможет обнять Квини. Она об этом не знала. Квини была непосредственна и чистосердечна. Уолт пригласил ее танцевать. Уолт болтал с ней. Уолт вызвал у нее тоску по родине и снова развеселил. Потом они оказались вдвоем в саду. Ветер еще не шумел в ветвях, автомобили еще стояли вокруг, из зала доносилась музыка — старая индейская музыка на новых инструментах. Уолт попытался привлечь Квини к себе… Она схватила его за подбородок и оттолкнула прямой вытянутой рукой с такой силой, какой и подобало обладать дочери ранчеро. Уолт был очень смешон с откинутой назад головой. Квини расхохоталась. Элла, подруга Квини, и два ученика, которые стояли у большой стеклянной двери дома, хохотали вместе с ней. Уолт удалился.

Элла подошла к Квини и рассказала о пари.

«Ты удивительная, — сказала Элла в заключение разговора. — Я была уверена, что ты не дашь себя обнять. А собственно, почему?»

Квини не ответила. Она едва справилась со смехом. Теперь в утренних размышлениях она переживала это еще раз. Она еще раз испытывала удовольствие, которое получила, отпихивая Уолта и превращая его в посмешище.

Квини потянулась. Она знала, что у нее хорошая фигура, гладкая нежная кожа, такая же светло-коричневая, как поспевающий орех. Волосы у нее были черные, блестящие, прямые, а губы она не красила. Однако она купила себе японскую шелковую пижаму, потому что ей хотелось быть красивой, чертовски красивой, когда ей стукнет восемнадцать лет.

Элла тоже уже проснулась. Девушки жили вдвоем в одной комнате. Они спали на мягких кроватях, под легкими одеялами, пол был застлан светлым ковром, стены окрашены в спокойный, не кричащий тон, на котором могли смотреться картины. Через окна, сквозь легкие гардины, проникал первый утренний свет. Элла внимательно и долго смотрела на свою подругу Квини, и Квини с добродушной улыбкой выдерживала этот взгляд, ведь они были полны всеобщего, неопределенного, но сулящего благо ожидания. Сегодня было первое утро каникул… сегодня они могут упаковываться… сегодня они начнут разъезжаться по домам, пустятся в далекий путь с юга в северные прерии… от испанских домиков с плоскими крышами, с жиденькими пестрыми садиками к деревянным хижинам и серовато-зеленым бесконечным просторам.

Элла была не в состоянии полностью понять природу этой радости. Элла выросла на юге, и дом ее родителей был выстроен из глины на голых скалах, с которых за кукурузой и овощами можно было увидеть и пустыню. А на родине Квини были не овцы, а неоседланные кони да черные коровы, не кукуруза, а немного картофеля и хлеб и хижины были не из глины, а из дерева; они стояли на холмах или в долинах, поросших пучками жесткой травы. Дружба этих девушек была чем-то новым; они понимали это и радовались этому. Их племена, охотники на бизонов и возделыватели кукурузы, жили далеко друг от друга и все же поносили друг друга еще и теперь, как это делали тысячи лет назад кочевники и земледельцы, хотя охота на бизонов относилась к давно прошедшим временам и о войнах больше не было и речи.