Сюзан Доннел - Покахонтас Страница 8

Он не смотрел ни на Паухэтана, ни на воинов, принесших его в одеяле. Его глаза были, казалось, устремлены в какую-то далекую точку за горизонтом. Он молится, подумала Покахонтас, и ее глаза расширились. Он, как и я, молится богу неба.

Паухэтан приподнял руку. Подошли две женщины и взяли монакана за предплечья. На секунду его взгляд дрогнул и оторвался от горизонта. Глаза скользнули вокруг, избегая безразличного взора Паухэтана и задержавшись на поднятом кверху лице Покахонтас. Их взгляды встретились. Всего лишь секунда, миг полного, совершенного узнавания. Но Покахонтас он показался вечностью. Она узнала его, она распознала в нем нечто сущее. И он узнал ее.

Связующая их нить оборвалась. Монакана подвели к столбу с перекладиной на краю площадки. Покахонтас, не отрываясь, смотрела на него, пока женщины привязывали его за руки к перекладине, но он больше не взглянул на нее.

Они снова запели — покрытые черной краской воины, жрецы, жители поселка соединились в молитве богу войны. Великий вождь, казалось, скучал. Он столько раз уже видел это и был раздражен, что не удается заключить мир с монаканами.

Но для Покахонтас эта церемония вдруг перестала быть просто очередным жертвоприношением. Ей стало небезразлично, что произойдет с этим монаканом. Ее пронзила внезапная боль, настолько все это было прекрасно: линии тела монакана, распятого на кресте, медный отсвет его кожи в послеполуденном свете, яркие пятна праздничной раскраски вокруг него — красные, зеленые, желтые. Она могла вообразить, что он видит: бога неба, такого голубого в этот день, — но бог бесчувствен к человеческим событиям, буйную зеленую растительность, окаймляющую площадку, и сотни лиц вокруг, раскрашенные во враждебные ему цвета, полные неприязни взгляды.

Он сохранит эту красоту, подумала она. Он удержит ее в себе чистой и строгой. Великолепие весеннего дня поможет ему продержаться, пока его не поглотит мрак.

Один из воинов отделился от группы и подошел к пленнику. Он несколько раз ударил монакана в грудь. Пение продолжалось тихо и неотступно. Воин вернулся назад, уступая место жрецу, который с силой провел по телу монакана своим магическим жезлом.

Воин снова подошел, неся орудия — веревку из перекрученных полос кожи, прикрепленную к медной игле, и острую раковину. Раковиной он рассек кожу на груди пленника и всадил иглу. Затем потянул за веревку, чтоб убедиться, что она сидит прочно. Держа оба конца, воин повернулся к монакану спиной и пошел вперед размеренным обрядовым шагом, пока веревка не натянулась. Пение, нарастая, сопровождало его путь, и достигло предела, когда покрытый черной краской воин напрягся всем телом и совершил высокий прыжок вверх и вперед.

Теперь свою иглу втыкал второй воин, делал он это медленно, потому что стекавшая по груди пленника кровь мешала ему. Пение перешло в тихую погребальную песнь, монотонную и настойчивую. Лицо монакана было бесстрастно. Ни единый звук не слетел с его губ.

Воин повернулся, отошел, совершил прыжок. Судорога вырываемой плоти и кожи, казалось пронзила тело Покахонтас. Думай о голубизне, говорила она, ты должен думать о голубизне. Ты должен видеть небо. Она поняла, что рядом с ней едва держатся на ногах Мехта и Квимка.

Еще один воин, потом еще. Все это были специально отобранные мужчины, самые быстрые и сильные в племени. Монакан держался прямо и молчал. Его голова была поднята к небу. Его грудь была теперь одной огромной красной раной. Кровь ручьем текла по ногам, собираясь в лужу в пыли у его ног.

Песнь зазвучала громко, заполняя пространство. Воины снова и снова выступали вперед, ища в кровавом месиве место для своих игл.

Толпа отвечала им. Барабаны забили чаще, а люди запели еще громче, поддаваясь жесткому и неумолимому ритму жертвы и смерти.

Теперь вперед выступил верховный жрец, и последний воин удалился. Пение и барабаны стихли до негромкого дыхания. Рука жреца двигалась в такт ритму, высоко взлетал нож. Отсечены пальцы одной, потом другой руки. Каждый раз, когда он поднимал трофеи, толпа откликалась ревом. Отсечена рука — последовал громкий вопль. Чтобы отсечь ногу потребовалось много ударов. Последний крик ликования, потом тишина. За спиной Покахонтас поднял руку Паухэтан.

Кровь, казалось, прилила к голове Покахонтас. Крики, удары барабанов все еще отдавались в ней. То, что было прикреплено к кресту, больше уже не было человеком. Туда уже начали садиться мухи.

— Хорошая смерть, — прошептала ей на ухо Мехта.

Покахонтас кивнула, ее глаза остекленели.

— Идем, на этот раз ты должна танцевать, — сказала сестра.

Это был праздничный танец. Танец принесенной и принятой жертвы. Засвистели флейты, отозвались погремушки, барабаны выбивали другой, волнообразный ритм. Все были на ногах. Покахонтас последовала за Мехтой. Поначалу ноги, вялые и тяжелые, не слушались ее, но внезапно знакомый перелив мелодии пронзил ее напряженное тело, и Покахонтас с облегчением бросилась в неистовство танца. Отец увидел ее и улыбнулся.

Наконец она устала и ускользнула в сгущавшуюся темноту, подальше от ищущих глаз мужчин и юношей. Оживленные пары, чья страсть воспламенилась от мрачного представления, разбредались по лесу. Ей же хотелось побыть одной. Быстро нашла она свое любимое местечко у реки и опустилась на прохладный песок. Она погрузила ноги в умиротворяющую воду, окунула туда ладони и прижала их к вискам. Ей вдруг стало больно дышать. По лицу заструились слезы. Из воды выпрыгнула рыба — серебряная дуга в сумеречном свете — и тут же исчезла. Покахонтас не скоро вернулась на праздник.

Напряжение дня спало; все успокоились. Женщины сидели над оставшейся едой и сплетничали. В одном углу праздничной площадки группа молодых воинов танцевала военные танцы, образовав небольшой круг, а другие играли в мяч. Вдоль улиц поселка носились вместе со своими собаками дети, играя и распевая военные песни. Паухэтан уединился в дом для советов. Но прошел слух, что великий вождь еще будет говорить с ними этим вечером. У него были важные новости.

Покахонтас вернулась на свое место рядом с отцовским до того, как собрались остальные жители деревни, отдохнувшие после забравшего много сил обряда жертвоприношения. Она сидела одна и вспоминала прошедший день. Состоялся праздник, почти такой же, как другие, но она чувствовала, что произошло что-то, от чего она стала больше женщиной, чем была в начале этого дня. Она добыла оленя. Она выдержала обряд жертвоприношения и не показала отцу, что расстроена. Она уверена, что бог неба наградит ее за это. Но не это заставляло ее испытывать новые ощущения. Это было связано с жертвоприношением, с той секундой всепоглощающего единения, когда ее глаза встретились с глазами другого человека. И она поняла, что детство навсегда осталось позади.