Алистер Маклин - Ночи нет конца Страница 10

— Из Мюнхена. Может, знаете этот город?

— Как свои пять пальцев, — с благодушным видом ответила ее собеседница.

— И не только Хофбраухауз. Вы ведь еще совсем молоденькая?

— Мне семнадцать.

— Семнадцать, — грустно вздохнула дама. — Вспоминаю свои семнадцать лет, моя милая. То был совсем другой мир. Трансатлантических авиалайнеров в то время не было и в помине.

— По правде говоря, — пробурчал я, — и братья Райт не успели тогда еще как следует взлететь. — Лицо пожилой дамы показалось мне очень знакомым, и я досадовал, что не могу вспомнить кто она. Наверняка оттого, что привычное ее окружение ничуть не походило на мрачную стылую пустыню.

— Хотите меня обидеть, молодой человек? — полюбопытствовала она, но на лице ее я не обнаружил следов возмущения.

— Разве кто-нибудь посмеет вас обидеть? Весь мир лежал у ваших ног еще при короле Эдуарде, мисс Легард.

— Так вы узнали меня, — обрадовалась дама.

— Кто не знает имени Марии Легард. — Кивнув в сторону молодой немки, я добавил:

— Вот и Елена вас узнала. — По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью, которые, кстати, сама ядовито высмеивала, а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе.. Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.

— Да, да. Вижу, вам знакомо мое имя, — улыбнулась мне Мария Легард. Но как вы меня узнали?

— Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.

— Друзья зовут меня Марией.

— Но мы с вами не знакомы, — возразил я.

— Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, — ответила дама, задумавшись о своем. Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, — добавила она с улыбкой, — к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.

Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеч Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.

Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.

— Вижу; вы действительно кое-чего поднахватались, доктор... э...

— Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером. — Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь. Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак.

Мы с Джессом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представшей мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.

Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял — и мысль эта обожгла меня кипятком, — рация безнадежно испорчена.

Глава 3

Понедельник

С двух до трех ночи

Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой лишь стуком анемометра.

— Великолепно. Действительно великолепно. — Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. — Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?

— Да как вы смеете, сэр! — Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. — Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами...

— Заткнись! — произнес я спокойно, но, по-видимому, в моем голосе было нечто такое, от чего он, стиснув кулаки, умолк. — Ну, так кто мне ответит?

— Пожалуй... пожалуй, виновата я, — выдавила стюардесса. Ее лицо, на котором неестественно ярко выделялись широкие брови, было таким же бледным и напряженным, как и. тогда, когда я впервые увидел ее. — Я во всем виновата!

— Вы? Единственный человек, который должен знать, как важна для нас рация? Ни за что не поверю!

— Боюсь, вам придется поверить, — уверенным негромким голосом сказал мужчина с рассеченной бровью. — Возле передатчика никого кроме нее не было.

— Что с вами случилось? — поинтересовался я, увидев, что рука у него в крови и ссадинах.

— Заметив, что рация падает, я попытался подхватить ее. — Криво усмехнувшись, мужчина добавил:

— Зря старался. Увесистая штуковина, черт бы ее побрал.

— Вот именно. Но все равно спасибо. Руку перевяжу вам попозже. — Я снова повернулся к стюардессе. Но даже ее бледное исхудалое лицо и виноватое выражение глаз не смогли утишить моего гнева и, по правде говоря, страха. По-видимому, рация рассыпалась у вас прямо в руках?

— Я уже сказала, я виновата. Только я опустилась на колени рядом с Джимми...

— Каким еще Джимми?

— Джимми Уотерман — помощник командира самолета. Я...

— Помощник командира? — прервал я ее. — Выходит, радиооператор помощник командира?

— Да нет же. Джимми пилот. У нас три пилота. Бортрадиста в экипаже нет.

— Нет? — начал было я, но задал другой вопрос:

— А кто же тот человек, который остался в помещении для отдыха? Штурман?

— В составе экипажа нет и штурмана. Гарри Уильямсон бортинженер.

Вернее, был бортинженером.

Ни бортрадиста, ни штурмана... Многое изменилось за эти несколько лет, после того как я совершил трансатлантический перелет на борту «Стрейтокрузера». Не интересуясь больше составом экипажа, я кивнул в сторону разбитой рации:

— Как это произошло?

— Вставая, я задела стол, ну и... рация и упала, — неуверенно закончила она.

— Ах вот как, упала, — недоверчиво повторил я. — Передатчик весит полтораста фунтов, а вы его запросто смахнули со стола?

— Я его не роняла. Ножки у стола подвернулись.

— У него нет никаких ножек, — оборвал я ее. — Только кронштейны.

— Значит, кронштейны сорвались. Я взглянул на Джосса, который прикреплял стол и устанавливал рацию.

— Могло такое случиться?

— Нет, — категорически возразил он.

Снова в жилом блоке воцарилась тишина. Напряжение, от которого все чувствовали лишь неловкость, стало почти невыносимым. Но я понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, а только повредят. Рация разбита. Это конец.