Черный лебедь - Сабатини Рафаэль Страница 10

Все три судна Ломеллино неслись прямо на Монкаду. Нос одной из галер разнес руль испанца, вторая же протаранила корабль Монкады прямо посередине, и треск ломающихся весел смешался с воплями рабов, ребра которых пострадали при ударе. Обрушившаяся грот-мачта добила многих покалеченных, и среди погибших оказался Джироламо да Трани, все еще командовавший артиллерией.

Бушприт третьей галеры вонзился прямо в то место, где когда-то находилась разнесенная еще первым залпом носовая скульптура флагмана.

Монкада, видя грозящую им с трех сторон опасность, с обнаженным мечом в руках бросился с кормы прямо на палубу, призывая своих людей продолжать битву. Тут выстрелом аркебузы его ранило в правую руку, а другим – в левое бедро. Он упал, обливаясь кровью, дернулся в последней попытке подняться и рухнул в беспамятстве, из которого ему уже не суждено было вернуться.

Асканио Колонна, видя, как упал Монкада, бросился на помощь, но пал и сам, сраженный наповал. Его шлем был практически расплющен зажигательным снарядом, брошенным одним из людей Ломеллино, сидевших на салингах.

Быстро убывающий отряд стрелков все еще удерживал пространство от кормы до середины палубы, где торчал обломок грот-мачты. Они были стиснуты огнем и сталью, оглушены воплями, выстрелами, лязгом металла и треском ломающегося дерева. Затем даже этот пятачок был захвачен прорвавшимися через разрушенный правый борт людьми.

Обливающийся кровью и едва держащийся на ногах Колонна узнал в лидере этого подкрепления самогó неведомо как сюда попавшего Филиппино Дориа и протянул ему свой меч.

– Вы прибыли в подходящий момент, – приветствовал он генуэзца. Его голос потонул в окружающем гаме, но меч, поданный рукояткой вперед, был достаточно красноречивым знаком, и Филиппино поднял руку и возвысил голос, отдавая приказ остановить резню на сдавшейся в конце концов галере.

Однако Филиппино не придавал этой капитуляции особого значения. Две его галеры были сильно потрепаны и едва держались на воде. Одна из них пылала. Еще две были уже захвачены Просперо. Несмотря на то что Монкада был разбит, Просперо оставил призовую команду на захваченных судах и бросился на помощь своему адмиралу. Стоя на борту «Сикамы», он снова вел за собой «Вилламарину» и «Гоббу». А тем временем Ломеллино отвел свои три галеры от побежденного флагмана и развернулся, чтобы встретить вновь прибывших. Превосходящая артиллерия генуэзцев разрушила «Вилламарину», а залп аркебуз оборвал жизнь бесстрашного Чезаре Фьерамоски. Его галера отстала, оставшись без капитана.

Но «Сикама» и «Гобба», выдержав этот залп, вплотную подошли к галерам Ломеллино. Галеры Просперо были заметно ослаблены, поскольку он оставил людей в призовых командах, но не ослабевала его надежда на победу. Пока он просто оборонялся в ожидании подхода одной из двух оставшихся императорских галер, «Перпиньяны» или «Ории». Фортуна, похоже, поворачивалась лицом к Неаполю, в основном из-за прозорливости Просперо. Теперь и судьба Филиппино Дориа как флотоводца, и освобождение Неаполя зависели от проворности «Перпиньяны» и «Ории».

Нельзя было терять время. Генуэзцы уже заняли носовую палубу «Сикамы», тесня испанцев. И тут, в этот самый миг, когда обстановка на галере Просперо ухудшилась, он, к своему отчаянию, увидел, что «Перпиньяна» и «Ория», на которые он так рассчитывал, остановились, проигнорировав его сигналы. Пока генуэзцы штурмовали его бак, он наблюдал, как обе неаполитанские галеры обратились в бегство. А с ними и все малые суда. Поскольку все видели, как пал вымпел Монкады, они сочли бой проигранным и поспешили отступить.

Капитану «Перпиньяны» пришлось на берегу давать объяснения принцу Оранскому, который остался за главнокомандующего в отсутствие Монкады. По его словам, он считал своей обязанностью сохранить галеры для императора, за что и был повешен. Что касается капитана «Ории», достаточно умного, чтобы предвидеть свою участь в Неаполе, он довел свое предательство до логического конца, перейдя на сторону Дориа.

Все это разбило надежды Просперо. В отчаянии он понял, что спасения нет. Галера самого Филиппино присоединилась к трем другим нападавшим на все еще сопротивляющиеся императорские суда.

Дель Васто тронул Просперо за руку.

– Это конец, друг мой. Эти предатели украли победу, которая могла бы стать твоей. Твоя гибель не принесет императору пользы.

Просперо не нашел что возразить на это предложение сдаться.

– Лучше сейчас выжить, чтобы когда-нибудь умереть более достойной смертью. Когда этот день придет, Просперо, позволь мне снова быть на твоей стороне.

Когда стрелки Лотрека прорвались на палубу, где все еще стояли ряды защитников, Просперо спустил флаг, чтобы положить конец бессмысленной бойне.

Глава VI

Пленник

Обнаженный по пояс мессир Просперо Адорно испивал чашу позора на скамье для гребцов. Рыжевато-каштановые волосы его были коротко острижены.

Он был прикован за ногу. Прожаренный июльским солнцем Южной Италии, покрытый шрамами от плетки надсмотрщика, он надрывался у весла, спал, не сходя со своего места, и лишь лоскут кишащей вшами воловьей шкуры защищал его тело от неподатливого дерева. Кормили его, как и всех рабов на галере, – тридцать унций сухих галет в день и ведро воды для утоления жажды.

Человек привередливый от природы и в силу воспитания вряд ли может представить себе что-либо более унизительное, чем это скотское существование. При такой телесной деградации только недюжинная сила воли могла остановить и духовное падение, после которого от человека оставалась лишь внешняя оболочка.

Примером стойкости духа для Просперо стал его сосед по галере. Капитаном пятидесятишестивесельной «Моры» был тот самый Ломеллино, который в битве при Амальфи командовал резервом. Когда Просперо привели на освобожденное для него место, черные глаза дюжего смуглого раба сначала расширились от удивления, а потом в глубине зрачков засверкали веселые огоньки. Затем его губы растянулись, сверкнули в улыбке ослепительно-белые зубы, и Просперо узнал, к своему удивлению, в этом смуглом человеке с заросшим черной щетиной лицом великого командира корсаров, отважного Драгут-рейса, первого среди капитанов Хайр-эд‑Дина (Барбароссы). То, что он оказался прикованным к одному веслу со своими же пленником, взятым в знаменитом бою при Гойалатте, показалось им обоим не случайным совпадением.

– Ya anta![8] – вскричал мусульманин, оправившись от изумления. – Бисмилла![9] Неисповедимы пути Единственного! – Потом он засмеялся своим грудным смехом и воскликнул на странной смеси итальянского и испанского: – Превратности войны, дон Просперо!

Ломеллино, высокий и гибкий сорокалетний мужчина с узким и строгим лицом патриция, с тревогой смотрел, как оружейник заковывал мессира Просперо. Чтобы неверный не превзошел его, выказав присутствие духа в несчастье, Просперо рассмеялся, едва донесся звон металла.

– И новый поворот судьбы для нас обоих, синьор Драгут!

Ломеллино слушал, и его темные глаза смотрели все более настороженно.

– Топор вонзается в дерево, из которого сделано его топорище, – сказал Драгут. – Но все равно, добро пожаловать. Marhaba fik![10] Если и суждено моему плечу мараться о плечо неверного, то пусть уж это будет такой неверный, как вы! И все же повторяю: неисповедимы пути всемилостивейшего Аллаха!

– Я полагаю, синьор Драгут, нам приходится иметь дело с вполне исповедимыми путями людскими. – Просперо давно стало ясно, что приковывают его сюда благодаря изобретательной мстительности Филиппино Дориа, вдохновившей приговорить узника столь высокого положения к галерам.

На другой день после кровавого столкновения у Амальфи, в котором расстались с жизнью две тысячи человек и половина кадровых офицеров попала в плен к генуэзцам, маленькие мутные глазки Филиппино вспыхнули при виде Просперо Адорно в выстроенной на палубе шеренге. Он с довольным видом взирал на происходящее, сидя под пологом шатра, а стоявший рядом офицер проводил поименную перекличку пленников. Затем, не сводя взгляда с Просперо, Филиппино медленно спустился по ступеням у входа и, ссутулившись, остановился перед ним.