Михаил Розенфельд - Морская тайна Страница 14

— Н-нет, — нерешительно промолвил боцман, — кажется, не убил...

Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.

На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:

— Кончено! Мы прекращаем работу. 

«И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Втайне я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов...

Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что-либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое-какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.

Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.

На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.

— Покончить с собой, — заявил он нам, — ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.

Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы, обессиленные, лежали на койках. Где-то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:

— Сегодня я выйду на работу.

— Но ведь мы решили, — не веря своим ушам, сказал я, — мы должны держаться до конца!

— Как хотите, — упорно повторил боцман, — но я выйду на работу.

Возможно ли! Бакута ослаб! Великан Бакута сдается! Мог ли я предположить, что боцман изменит друзьям? Я взглянул в его лицо и увидел ясные, спокойные глаза. Боцман повторил:

— Я бросаю голодовку и выхожу...

Я отказывался верить. Отодвинувшись от боцмана, я приподнялся, но он, не обратив внимания на это движение, уселся еще ближе ко мне и заговорил...»

Глава восьмая. ДВЕ НОЧИ

Прижавшись губами к уху Головина, старый моряк говорил сбивчиво и торопливо. Как и всегда, он начал издалека:

— Сколько еще осталось до конца? Пять-шесть дней, и... мы умрем. Но прежде чем наступит смерть, я полагаю, Александр Павлович, мы должны показать себя. Возможно ли, чтобы советские моряки погибали, как черепахи! Нет, коли мы уж решились умереть, то я лично не так просто продам свою жизнь.

— Каковы же ваши намерения? — осторожно осведомился Головин. — Что должны мы, по-вашему, сделать?

— Много, очень много, — заторопился боцман. — Что вы думаете насчет такого плана?.. Выйдет или нет, но шум мы поднимем на весь океан. Ночью к нам опять придет этот немец. Я валю его с ног, и, клянусь счастьем, он у меня без единого звука сыграет на палубу. В одну минуту вы надеваете его одежду — рост у вас почти одинаковый — и выходите за дверь. Знак часовому, и как только он подойдет к вам, я подкрадываюсь сзади, сшибаю его с ног и ловлю винтовку. С оружием мы шагаем в корейский кубрик. Та же картина со вторым часовым. Две винтовки у нас в руках. Как вам нравится мой план? — не в силах более сдержаться, едва не закричал боцман, но вовремя спохватился и снова понизил голос до шепота: — В кубрике мы поднимем корейскую братию и двигаемся занимать весь этот пиратский притон! Каково?

— Не годится... — к величайшей горести боцмана, отвечал Головин. — Можете не сомневаться, у местного командования существуют тысячи мер на все подобные случаи.

— Отставить, — печально согласился боцман, не решаясь противоречить штурману. — Слушайте тогда другой план. С сегодняшнего дня мы соглашаемся приступить к работе. Но... но только для того, чтобы войти к ним в доверие. Я стану работать, как вол. Устройте так, чтобы вас перевели в центральное отделение, туда, где воздухопроводы. В туннеле я достану динамит. Выждем время, взорвем воздухопроводы, и наступит конец всему их аду!

Моряки еще долго шептались, обдумывая все мелочи этого плана, и когда после сигнала сирены в каюте появился Алендорф, штурман заявил:

— Прикажите накормить нас. Сегодня мы согласны приступить к работе.

Спустя два часа Головин в сопровождении конвоира, медленно передвигая ослабевшие ноги, направлялся в конец длинного коридора, где находился склад кислородных баллонов. Внезапно штурман почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Обернувшись, он в нескольких шагах от себя заметил молодого японца. Японец шел позади, придерживая кортик. Навстречу из-за угла выходил Алендорф.

— О-о-о, — кивнул он Головину, — Поздравляю с окончанием поста.

— Могу поздравить и вас, — с насмешливой учтивостью поклонился штурман. — Я убедился в том, что у вас превосходная охрана.

— Что вы хотите этим сказать? — заинтересовался немец. — Охрана вполне надежна.

— Однако, — вызывающе усмехнулся Головин, — по моим наблюдениям, следует сделать совершенно противоположные выводы.

— Из чего вы это заключили? Кажется, еще не было времени...

— Достаточно двух минут...

— Например?

— Полюбопытствуйте, кто стоит за моей спиной.

— Конвоир.

— А еще?

Вытянувшись на носках, Алендорф посмотрел через голову штурмана.

— Еще?.. Позади — караульный начальник.

— И он следит за солдатом?

Алендорф промолчал.

— Недостаточно одного вооруженного конвоира?— продолжал Головин.

— Господин Головин, — раздраженно отрезал немец, — вы злоупотребляете моим терпением!

— О, совсем нет! Я просто сообщил вам, из чего я делаю выводы о ненадежности охраны.

— Напрасно. Я не знаю, почему к вам так внимателен караульный начальник.

— Отчего же вы не решаетесь допустить меня в центральное отделение, где есть скудный, но естественный свет? У меня начинают болеть глаза.

— Хотите света? Пожалуйста. Примите это как награду за благоразумие. Но вы убедитесь, что оттуда бежать также немыслимо...