Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма-отец Александр Страница 14

Пять лет, которые я провел в школе, пронеслись как один день, когда я смотрю назад, мне кажется, будто они озарены были совсем не тем солнцем, как остальная моя жизнь, – какие несчастия не терпел я впоследствии, я благодарю Бога за мои юношеские года, я был счастливым ребенком.

Мне пошел уже восемнадцатый год. В конце августа батюшка и матушка, по обыкновению, приехали за мной, но в этот раз они объявили мне, что я навсегда должен проститься с Гарро. Прежде я с удовольствием помышлял об этой минуте, но тут испугался.

Я простился с доктором и товарищами, с которыми, впрочем, никогда не жил в большой дружбе. Единственным моим приятелем был Роберт Пил: но он уже с год назад перешел из колледжа в Оксфордский университет.

Вернувшись в Уильямс-Хауз, я принялся за прежние занятия, но на этот раз батюшка и матушка как будто удалялись от них, даже Том, хоть он и не отставал от меня, по-видимому, лишился прежней своей веселости. Я не понимал, что это значило, но общая печаль подействовала и на меня. Однажды утром, когда мы пили чай, Джордж принес пакет, запечатанный большой красной печатью с гербом. Матушка поставила на стол чашку, которую уже поднесла было ко рту. Батюшка взял письмо, пробормотав: «Ага!» – как делал обыкновенно, когда в нем боролись два противоречивых чувства, потом перевернул его несколько раз в руках и, не решаясь распечатать, сказал мне: «На, Джон, это касается тебя». Я распечатал пакет и нашел в нем патент на чин мичмана с назначением на стоящий в Плимуте корабль «Трезубец» под командой капитана Стенбау.

Наступила наконец давно желанная мною минута! Но когда я увидел, что матушка отвернулась, чтобы скрыть слезы, когда услышал, что батюшка насвистывает «Правь, Британия», когда сам Том произнес не слишком твердым голосом: «Ну, батюшка, ваше благородие, теперь уже и взаправду», – я ощутил такое потрясение, что выронил пакет из рук и, бросившись к ногам матушки, со слезами схватил ее руку.

Батюшка поднял пакет, перечитал раза три или четыре письмо, чтобы дать пройти этому первому взрыву чувств. Потом, когда ему показалось, что уже довольно слез, которые, впрочем, и сам в душе ощущал, но называл слабостью, он встал, кашлянул, прошел раза три по комнате, покачал головой и сказал, остановившись против меня:

– Полно, Джон, ты уже не ребенок.

При этих словах я почувствовал, что руки матушки теснее обвили мою шею, как будто безмолвно противясь необходимой разлуке, и я продолжал стоять на коленях перед ней.

С минуту все молчали. Потом цепь, которая меня удерживала у ног матушки, понемногу ослабла, и я встал.

– Когда же ему ехать? – спросила матушка.

– Тринадцатого сентября он должен быть на корабле, а сегодня первое, шесть дней мы еще можем пробыть здесь, а седьмого отправимся в дорогу.

– А я с вами поеду? – спросила робко матушка.

– О да, да! – вскричал я. – Я хочу расстаться с вами как можно позже.

– Спасибо, спасибо тебе, мой милый, мой добрый Джон, – сказала матушка с невыразимой признательностью, – ты наградил меня этими словами за все, что я для тебя вынесла.

В назначенный день мы отправились в путь все вместе: батюшка, матушка, Том и я.

Глава VIII

Чтобы выехать из Уильямс-Хауза как можно позже, батюшка выделил на дорогу всего шесть дней, и потому мы оставили Лондон по левую руку и проехали в Плимут прямо через графства Уорвик, Глостер и Соммерсет, утром пятого дня мы были уже в Девоншире, а часов в пять вечера – у подошвы горы Эджком, лежащей на запад от плимутской бухты. Батюшка предложил нам пойти пешком, сказав кучеру, в каком трактире мы остановимся, карета поехала по большой дороге, а мы пошли по тропинке, чтобы подняться на вершину горы. Я вел батюшку, матушка шла сзади, опираясь на руку Тома. Я шел тихо, бесконечная печаль, которая, казалось, перетекала из матушкиного сердца, не давала покоя и моему. Взгляд мой был устремлен на развалившуюся башню, которая будто росла по мере нашего приближения, как вдруг, опустив глаза к основанию, я вскрикнул от удивления и восторга. Передо мной было море.

Море, то есть образ неизмеримости и бесконечности; море, вечное зеркало, которого ничто не может ни разбить, ни помрачить; неприкосновенная поверхность, которая с самого создания мира остается все той же, между тем как земля, старея, подобно человеку, покрывается попеременно шумом и молчанием, жатвами и пустынями, городами и развалинами; море, которое я видел в первый раз в жизни и которое, подобно кокетке, являлось мне в самое благоприятное время, тогда как, трепеща от любви, оно как бы протягивает золотистые волны свои к солнцу, которое закатывается.

Я остановился в безмолвном восторге, а потом от целого, которое поразило меня сначала, перешел к рассматриванию подробностей. Хотя с того места, где мы тогда стояли, море казалось спокойным и гладким, как зеркало, однако неширокая полоса пены, расстилающаяся по берегу, то приближаясь, то удаляясь, обличала могущественное и вечное дыхание старого океана. Перед нами была бухта, образуемая двумя мысами. Чуть левее лежал остров Святого Николая, наконец, прямо под нашими ногами, раскинулся город Плимут со своими тысячами дрожащих мачт, которые казались лесом без листьев. Между тем бесчисленные корабли приходили и уходили, приветствуя пушечными выстрелами землю – землю с ее шумной жизнью, живым движением и смешанным гулом, состоящим из ударов молотами и матросских песен, которые ветер доносил к нам вместе с ароматным морским воздухом.

Мы остановились, и у каждого на лице выражались чувства, волновавшие душу: батюшка и Том радовались, что видят предмет своей страсти, я дивился новому знакомцу, матушка пугалась, словно при виде неприятеля. Потом, через несколько минут безмолвного созерцания, батюшка стал искать посреди порта, отчетливо различимого с горы, корабль, который должен был разлучить нас троих, и, с зоркостью моряка, узнающего нужное судно среди тысяч других, как пастух овцу в целом стаде, он сразу же нашел «Трезубец», прекрасный семидесятичетырехпушечный корабль, который величественно покачивался на якоре, гордясь своим королевским флагом и тремя рядами орудий.

Хозяином этого корабля был, как я уже говорил, капитан Стенбау, отличный моряк, давний батюшкин сослуживец. На следующий день, когда мы поднялись на корабль, батюшку приняли как старинного приятеля и как старшего по чину. Капитан Стенбау пригласил нас троих к обеду, а Том просил позволения обедать с матросами, чему они были очень рады, потому что получили по этому случаю двойную порцию вина и порцию рома. Таким образом, мое прибытие на «Трезубец» стало настоящим праздником, и я, по верованиям древних римлян, поступил на морскую службу со счастливыми предзнаменованиями.

Вечером капитан Стенбау, видя слезы, которые, вопреки всем усилиям матушки, катились из ее глаз, позволил мне провести еще эту ночь со своими, с условием, чтобы на другой день в десять часов я непременно был на корабле. В подобных обстоятельствах несколько минут кажутся целой вечностью: матушка благодарила капитана с такой признательностью, будто каждая минута, которую он даровал ей, была драгоценным камнем.

На другой день в девять часов мы отправились в порт. Шлюпка «Трезубца» уже ждала меня, к тому же ночью новый губернатор, которого мы должны были отвезти в Гибралтар, приехал и привез повеление выйти в море первого октября. Страшная минута наступила, но между тем матушка перенесла ее гораздо лучше, нежели мы ожидали. Что касается батюшки и Тома, то они сначала прикидывались было героями, а потом, в минуту разлуки, эти люди, которые, может быть, во всю свою жизнь не выронили ни слезинки, расплакались, как дети. Я видел, что мне следует закончить эту тягостную сцену, и, прижав матушку в последний раз к своему сердцу, соскочил в шлюпку – она как будто только ожидала сотрясения, и сразу же понеслась к кораблю. Все наши неподвижно стояли на берегу и следили за мной глазами, пока я не поднялся на корабль. Вскочив на палубу, я сделал прощальный знак рукой, матушка махнула мне платком, и я пошел к капитану, который приказал, чтобы меня провели к нему, как только я приеду.