В морях твои дороги - Всеволожский Игорь Евгеньевич Страница 16

Фрол этого не ожидал. Он поспешил было за Протасовым, но вернулся и сказал:

— Пусть пишет!

На следующий день после завтрака нас вызвали к адмиралу. Значит, командир роты не решился нас наказать своею властью! Мы со страхом ожидали, что будет.

Мы видели адмирала всего один раз, в день прихода в училище, но Девяткин и Забегалов успели нам рассказать, что начальник училища воевал еще в русско-японскую войну. Адмирал командовал боевыми кораблями, участвовал во многих морских сражениях. Сотни офицеров на флоте были его учениками. Адмирал справедлив, наказывает строго, но никогда не позволяет плохо относиться к исправившемуся.

— А горячая баня вам будет, — предупредил Девяткин. — Адмирал терпеть не может, когда не уважают старших по званию. Держитесь!

Я вошел к начальнику с замирающим сердцем. Адмирал сидел в просторном, светлом кабинете за большим, покрытым зеленым сукном столом. «Сейчас начнется!» — подумал я. Худощавый человек с седыми волосами, расчесанными на пробор, со спокойным, уверенным, чисто выбритым лицом поднял голову и принялся рассматривать нас.

— Ну, курильщики, — сказал адмирал, — что мне прикажете с вами делать?

Такого вопроса ни я, ни Фрол не ожидали. Мы думали, он станет кричать.

— Я служил с вашим отцом, Живцов, — продолжал адмирал, — и вашего знал тоже, Рындин. Не думаю, чтобы они вас учили курить.

Мы молчали.

— И если вы, Живцов, научились курить от старших на флоте, то совсем не обязательно обучать Рындина этому искусству.

Фрол ничего не ответил.

— Я категорически запрещаю курение в училище и буду за это строго наказывать. Вы хотите возразить?

— Никак нет! — выпалил Фрол.

— Возражать, по существу, и нечего. А знаете ли вы, почему я буду наказывать за курение?

— Никак нет!

— Да потому, что организм в ваши годы усиленно развивается. Крепнут легкие, устанавливается нервная система. От курения же нарушается нормальное развитие моряка. Вырастете — курите, но сейчас… Разве мне будет приятно, если вместо крепкого, здорового «морского волка» из вас, Живцов, или из вас, Рындин, вырастет чахлый, болезненный, гнилой человечек, который будет всем в тягость?

Он промолчал. Мы переступили с ноги на ногу.

— К помощнику воспитателя, Живцов, относиться свысока не рекомендую. Старшина второй статьи Протасов накануне высадки десанта в одном из портов поклялся перед своими товарищами, что водрузит над городом флаг, и он сдержал клятву. Для этого ему пришлось залезть на заводскую трубу, в то время как фашисты били по ней снарядами. Вы этого не знали?

— Никак нет, не знал, — смущенно ответил Фрол.

— Протасов не хвастает своими подвигами. И скромность я не считаю большим недостатком, — улыбнулся начальник училища. — Итак, вам не следует забывать: каждое взыскание, полученное в училище, будет занесено в дело. Ваше личное дело будет сопровождать вас всю жизнь. Не советую пятнать репутацию. Потом опомнитесь — будет поздно. На этот раз я ничего не напишу в ваше соединение, Живцов, — добавил адмирал. — Можете идти.

— Вот штука-то! — сказал Фрол, когда мы вышли в коридор. — Я думал, «губа» обеспечена, письмо уже в ящик опустили, а он — на тебе: «Из вас вырастет гнилой человечек».

Фрол расправил плечи, словно всем существом своим доказывая, что он не «гнилой человечек», а настоящий «морской волк».

На другой день ротный зачитал приказ по училищу. В приказе разъяснялся вред, который приносит курение. Мы с Фролом были названы «курильщиками», но взыскания не получили.

Глава шестая

БУНЧИКОВ И ДЕВЯТКИН

Вова Бунчиков долго скитался до того, как попал в училище. Он был очень запуганный, ему казалось, что его каждый хочет обидеть. Только ко мне он относился доверчиво.

Мы садились в кубрике, я доставал кусок хлеба, припрятанный от обеда, или булку от ужина и протягивал ему: «Хочешь?»

Я знал, что, наевшись за обедом или за ужином до отвала, Бунчиков через час снова был голоден. Он, бедняга, много голодал! Оставшись один, без родителей, долго разыскивал тетку, пересаживался с поезда на поезд, ночевал на вокзалах, доехал до тихого городка на берегу моря и не нашел тетки. Она Умерла; в ее комнате жили чужие, черствые люди. Они не приняли Вову, и он ушел из города… Я спросил его, где он жил до войны.

— В Севастополе, — ответил он, подбирая с колен крошки. — Ух, как мы жили! Каждое утро булки ели, с маслом. Не веришь?

— Верю.

— Мама спросит: «А варенья, Вовочка, хочешь?» — «Хочу». — «Какого? Смородинового или вишню?» — «Вишню». И, понимаешь, она достает из буфета вишневое. Не веришь?

— Да верю же!

— А вечером мы в кино ходили. У нас в Севастополе хорошее было кино. После его разбомбили. Я по три порции мороженого в кино съедал. Не веришь?

— Верю, — сказал я улыбаясь.

— Вот и не веришь! — огорчился Вова. — А было это, все было! И дом, и варенье, и кино было! И папа, когда приезжал, привозил подарки, вот честное слово! Один раз обезьяну привез, из Сухуми. Только она все убегала, а зимой заблудилась, простудилась и умерла. Кашляла, кашляла, свернулась калачиком и подохла.

Он помолчал немного, потом вспомнил:

— Я даже ананас ел! В банке. Отец привез. Вкусный! Не веришь?

— Верю.

— А я вот, бывает, и сам не верю, — сказал грустно Бунчиков. — Лежу я где-нибудь на вокзале… Это было, когда я тетку искал. Тогда я на вокзалах часто ночевал. Засну я, бывало, и вижу то, что было, и то, чего не было. Вот все и перепуталось. Обезьяна была, мороженое было, а ананаса, может, и не было… Мама как умерла, папа на подводной лодке снаряды привозил. А увозил из Севастополя раненых на Кавказ. Потом матросы с подплава сказали мне, что лодку его потопили. Они меня взяли с собой на Кавказ. Но они потом снова ушли в Севастополь, и я остался один… Тебе здесь нравится?

— Нет.

Мне в самом деле училище в ту пору не нравилось.

— А мне очень нравится. Никто не скажет: «Уходи, тебе здесь нечего делать». И тут я всегда сыт. А раньше я всегда был голодный. Ты не бывал голодный?

— Бывал.

Еще бы! Я проживу сто лет, но никогда не забуду бурых лепестков хлеба толщиной с бумагу, которые мать в Ленинграде поджаривала на печурке!

— Другие мальчики на базар, бывало, придут и смотрят, где бы морковку стащить, или картошку, или еще чего. А я не мог. Мне стыдно было, если скажут: ты вор. Вот если мне сами давали, я брал. Это тоже стыдно было, ведь меня принимали за нищего, но я брал. Мне кушать хотелось. Ведь если б папа живой был, мне брать ни у кого не пришлось бы…

— А как ты в училище попал?

— Ой, знаешь!.. В Баку раз, в Баилове, вижу — два моряка идут… веселые, все смеются. Я — к ним, а они на меня не смотрят. Я одного за китель подергал. Он обернулся, спрашивает: «Чего тебе?» А другой: «Дай мальчугану пятерку, он, наверное, голодный». Тот вынимает пять рублей, я не беру. «Ты что же не берешь?» Тут я им все как выпалю: про отца, про маму, про Севастополь. Поговорили они между собой и зовут: «Идем-ка». Привели на корабль, накормили. Пожил у них недельку, они мне бумагу дали, билет купили, в поезд посадили, и я — сюда. Ты моряком хочешь быть?

— Хочу. А ты?

— Я тоже. Наверное, будет трудно, — сказал он, морща нос. — Я ведь учиться разучился.

— А если я тебе помогу?

— Поможешь? Значит, мы с тобой будем дружить?

— Будем.

— А ты не врешь, Рындин?

— Раз сказал «будем», значит будем.

Бунчиков доверчиво протянул мне руку.

Юра Девяткин, уверенный в себе, ровный со всеми, быстро завоевал всеобщее уважение. Там, где Фрол петушился и готов был лезть в драку, Юра достигал результата самыми простыми словами.

Однажды старшина приказал Авдеенко подтереть в классе пол. Авдеенко разобиделся, упал на пол и заревел. Фрол порекомендовал вылить на него ведро холодной воды. Но тут подошел Юра и сказал:

— Встань!

Авдеенко продолжал визжать. Тогда Юра крепко схватил его за ногу: