Пётр Губанов - Пробуждение Страница 18

Я почувствовал вдруг, что мы совершенно одни: Вика и я. День, наполненный осенним теплом, тишиной да синью моря и неба, расстилал свои краски и, казалось, уходил в бесконечность. Я весь был полон изумительным ощущением жизни, здоровья, бодрости. Рядом — Вика. При каждом толчке я чувствовал прикосновение худенького плеча. От рук ее пахло теплом, кружащим голову.

— На этот раз я даже побывала дома, — задумчиво проговорила Вика. — Мама постарела и… очень плакала, когда прощались… Папа стал неразговорчив. Все пишет что-то. Сидит чаще один в кабинете. Собирается уйти в отставку.

— Славные у тебя родители, Вика… А я даже не помню своей мамы… Мне хочется вместе с тобой как-нибудь поехать к твоим…

Вика смолчала.. Я догадался, что продолжать этот разговор ей не хотелось. Откинув голову, она смотрела на причудливые нагромождения скал, нависших над дорогой. Лицо ее постепенно светлело.

— Ты не знаешь, как я жила эти годы, — заговорила Вика. — А если бы ты знал, как мне хочется, чтобы и ты прошел все это вместе со мной. И кружок, и ссылку, и… Спасск, очень памятный мне. Школа наша была на самой окраине города. Там и жила я. А бывать приходилось везде. Возвращаешься, бывало, ночью домой — страшно. Трудно иногда приходилось. А тут еще привязался ко мне с ухаживаниями адвокат местный… Он и выследил, и предал меня. Заинтересовался, где я пропадаю вечерами. Шел следом за мной и напал на явочную квартиру. Арестовали меня на другой день. Потом Сибирь…

Вика умолкла. Смотрела задумчиво вдаль.

Я же полон был счастья. И мне нравилось все: гулкая каменистая дорога, тряска, пестро раскрашенная дуга с колокольцем, красный затылок кучера и его картуз. Мне хотелось совершить что-нибудь необыкновенное. И я жалел, что никто в эту минуту не тонет, никому не угрожает опасность быть раздавленным лошадью, чтобы можно было броситься и спасти…

Приехали в Лянчихе. Оставив у трактира изумленного кучера с четвертным билетом в кулаке, мы направились вниз, на берег залива. Нас встретил лодочник кореец, с темным и блестящим, словно от масла, лицом. Сопровождая слова бесконечными поклонами и угодливой улыбкой, он говорил:

— За полрублей, капитана, перевезу туда… на другое берега.

Мы сели на переднюю банку. Лодочник, не переставая улыбаться, столкнул в воду «юли-юли» и долго, держась рукой за борт, шел следом. Я знал, что по обычаям его страны это считалось проявлением вежливости, но мне было неловко за него. Греб он старательно, и лицо его, покрытое бисеринками пота, блестело. Улыбка была простая и искренняя, она говорила: «Я рад, что вы оба счастливы, капитана и барышня… и хорошо, если дадите на мою бедность не полрубля, а целый рубль…»

Саженях в пяти от берега я взял Вику на руки и вступил в воду. Я нес ее и не знал, отчего мне так радостно, весело: то ли оттого, что холодом режет ноги, то ли потому, что на руках у меня Вика.

Лес вплотную подступал к берегу с песчаной косой внизу. Деревья, обвитые хмелем, стояли спокойно, задумчиво. Вяло шумели листья, рассыпая еле слышный звон. На зеленых, протянутых, словно руки, ветвях играли жидкие отсветы солнца. На воде лежали густые неровные тени.

— А мы здесь были, — с восхищением глядя наверх, сказала Вика. — Только кажется, словно во сне это было.

— Вот здесь мы ловили ракушек, — узнавая знакомую бухточку, сказал я. — И ты их ела, а я варил их на костре.

— Потом ты обжег руку, а я обвязала ее листьями.

— Давай попробуем, может что-нибудь поймаем.

Нагнувшись над водой, мы стали рассматривать дно. Зеленоватую толщу насквозь пробивали лучи. Обитатели моря были хорошо видны. Неподвижно лежали на камнях фиолетовые морские ежи и звезды, полосатые офиуры и брюхоногие моллюски, красивые, пестро раскрашенные голотурии и планарии. Из травы выпорхнуло несколько рыбок. В зарослях красно-зеленых растений закопошились креветки. Глубже и дальше белыми грудами лежали ракушки. Все эти годы здесь никто не нырял за ними. Их стало больше, чем было. Я нашел выброшенный прибоем шест и принялся вытаскивать ракушку. Если бы на конец шеста прибить гвоздь, то было бы совсем нетрудно доставать их со дна. А так ракушки скользили из-под шеста.

— Эх ты, горе-ловец, — вмешалась Вика. — Совсем разучился. Дай я попробую…

Шест долго находился в воде и был очень тяжел. Вика с трудом управляла им, но настойчиво пыталась вытащить на берег ракушку. Оставалось меньше сажени, чтобы взять ее рукой, когда ракушка ускользнула.

Обласканные голубым отражением света, сидим у воды, на камне. Море — в вялых морщинах — спокойно. В прозрачной дали тянутся к небу сине-лиловые сопки.

— Мы уедем отсюда, Вика, далеко… за эти вот сопки… на запад…

Вика задумчиво, молча кивнула головой.

— …увидим Черное море, Крым, Кавказ. Мы будем двое и счастливы.

— Возможно, — безвольным шепотом произносит Вика. Темные глаза лучатся мягким светом. Выпуклый смуглый лоб покоен.

— Когда-то ты мечтала плыть далеко… хотела видеть, как живут люди в других краях…

— И как мало пришлось плавать и ездить… Только Приморье да Нарымский край — вот и все, где я была.

— Поездим… Россия велика, а времени у нас много…

Лениво размахнувшись, я бросил в воду камешек. Булькнув, он всколыхнул поверхность воды. Гладь заволновалась расходящимися кругами.

— Велика Россия, — вздохнула Вика, — только спит она тяжким сном. Народ оковы рабские носит. А я хочу видеть родину свободной, людей — счастливыми…

— Но путь, которым вы хотите добыть свободу, приведет к гибели тысяч людей, Вика. И убивать станет русского русский. Не излишне ли жесток этот путь?

— Другого нет. И путь этот совсем не новый. Борьба между богатыми и бедными существует с тех пор, как человек в первый раз сказал: «Это мое». Не станет ни войн, ни восстаний, когда все люди скажут: «Это наше».

— Я боюсь, что ты погибнешь в этой борьбе, Вика… дорогая.

— Об этом я не думала. Некогда было.

— Ты всегда была такой… отчаянной.

— Такой, видно, родилась, — грустно улыбнулась Вика.

И снова мы говорили, не помню о чем, понимая друг друга с полуслова. Старались не возвращаться к тому, что ждало нас впереди и разделяло…

День этот был велик. Каждая секунда раздвигалась в отрезок жизни.

Когда возвращались обратно, на западе багрово полыхал закат, темные тучи на горизонте купались в громадной алой реке. Подкравшийся вечер пугал меня. Я боялся, что счастье уйдет внезапно, как пришло, оставив по себе мучительно-тревожный след.

Ужинали втроем. Худенькая, опрятная учительница, подруга Вики, по виду старше ее лет на десять, была за хозяйку. Звали ее Аделаидой Савельевной. С нежностью любящей сестры относилась она к Вике. Светло-голубые близорукие глаза Аделаиды Савельевны сияли от радости, когда она накрывала на стол. Она старалась все делать сама, как будто Вика была очень редкой гостьей в ее доме. Ко мне она отнеслась просто, по-дружески, словно знала давно. Вика надела длинное, до каблуков, белое полотняное платье с мережками на груди и рукавах, подошла к зеркалу, оправила волосы. Я чуть не ахнул. К ней очень шло это платье, делало ее другой, удивительной. Вика подошла ко мне и, улыбаясь, просто сказала: