Лебеденко Гервасьевич - Восстание на «Св. Анне» Страница 2

— Что-то маяка не видно, — ворчит рулевой.

Я знаю его характер. Иногда он любит поболтать, но иногда будто играет в молчанку, — слова не выдавишь. Сейчас, по-видимому, на него нашел разговорный стих.

— К трем будет, — уверенно заметил я.

— Значит, завтра к ночи Мурман?

— Ветер противный задерживает. Идем меньше восьми узлов.

— Николай Львович! — неожиданно вскидывается Егорыч. При этом руки его перестают крутить штурвал, и в глазах, синих, водянистых, я вижу нескрываемое любопытство. Я чувствую, что сейчас услышу вопрос, который давно на уме у старика. Он сдерживался, но сейчас его прорвало.

— Что, друже? — спрашиваю его одобряюще. Мы много плавали вместе с ним и на «Анне» и на «Кондоре», и хотя я — штурман, а он — матрос, мы чувствуем себя товарищами по морю, по бурям, по соленой и крепкой моряцкой жизни.

— Кому мы, собственно, везем? Собственно, это? — Голос его снижается до шепота. — Эту музыку? — Он показывает пальцем вниз, на люк, ведущий в трюм.

— Кому? Командованию Северным фронтом.

— Это я слышал, а кому, собственно: англичанам али чайковцам?

— Чайковцам. Англичан уже нет. А впрочем, это нас не касается. Сдадим в порт, а там распределят...

— Распределя-я-ят. Это точно, что распределят... По винтовкам да по «максимкам».

— Ну, это ты потише, Егорыч. Молчи, знай помалкивай. За эти речи по головке не гладят.

— Ну, тут море. Море и услышит, да не расскажет.

— Ну, не скажи. Придем в порт, там законы сухопутные.

— Николай Львович! я вам правду скажу. Болтают, что уже порта нету... Большаки слопали. А?

— Ну, чепуха. В газетах было, что фронт держится; да и кто это болтает в море?

— Болта-ют... Ой, батюшки, мелькает! Инге, Николай Львович! — И он, взглянув на компас, завертел еще усерднее штурвал.

В темноте ночи загорелся яркой белой точкой маяк. Долгая вспышка, короткая, еще короткая, промежуток и опять долгая. Значит, Инге.

Когда маяк прошел на траверзе судна, я пошел к карте, отметил наше местоположение и снова вернулся на мостик, а из головы все не выходили слова старика. Неужели пали Мурманск и Архангельск?! Неужели победили большевики?! Пробили склянки — я приготовился сдавать вахту. Заспанный и злой старший помощник вскоре показался на мостике.

Держась за перила мокрого трапа под ударами ветра, я сошел вниз и, по обычаю, пошел в каюту не сразу. Сначала я прошел мимо дышащего жаром входа в машинное отделение, по коридору мимо офицерских кают, и дальше на бак к самому носу.

Я поседел на морях, видал виды, терпел крушения, но навсегда осталась у меня в памяти первая радость, которую я испытал на море. Еще мальчиком, переезжая из Одессы в Херсон, забрался я на нос парохода и, покачиваясь, распевал какую-то песню, а море, широкое синее море, качало меня, как на гигантских качелях. Всюду на корабле чувствуешь медленность движения — все громоздкое тело парохода, гонимое поворотами винта, упорно и тупо продвигается вперед. Но если сидеть на баке, склонившись за борт, и смотреть, как режет волну острый нос, — корабль кажется тихой легкой стрелой, пущенной из упругого лука. Вот взбросит набежавшая волна нос корабля кверху, — словно с башни высокой смотришь на уходящие вниз волны; но волны опять набегают, и замирает сердце. А вдруг поглотит тебя раскрывающаяся пучина? А острый нос-бивень по-прежнему режет пену и черно-зеленую воду, и кажется, быстро-быстро летишь куда-то вперед по волнам.

На баке море сразу обдало меня холодной волной, и я осторожно двинулся вдоль подветренного борта к корме.

На палубе ни души. Только у командного мостика внизу, закутавшись в брезентовый плащ поверх меховой куртки, дремлет вахтенный матрос. На корме тоже никого. Я бросил за борт докуренную сигаретку и собрался идти в каюту, как вдруг услышал у кормового люка шум и лязг железа о железо. Я осторожно шагнул к люку и увидел, что край брезента, которым задраен вход в трюм, пока корабль в пути, был отогнут. Были сняты железные шины, подняты мочины, и в одном углу широкого люка чернела большая дыра. Кто же это открыл люк?

Я прислушался. Всё тихо. Я потрогал рукою ступеньки железного трапа и заметил, что они влажны. Очевидно, кто-то спускался в люк в мокрых сапогах.

«Но ведь в трюме оружие, порох, динамит!» — подумал я и уже хотел было поднять тревогу, но сдержался и не крикнул.

Кто же может забраться в трюм на море, кроме команды? Подниму шум, а окажется, что это плотник полез за гвоздями или боцман — самое беспокойное существо на корабле, не знающа ни дня ни ночи, — что-нибудь ищет. Мало ли что! Но поздний час! час какой! «И почему часовых не ставили?» — подумал я с досадой. В это время внизу, в трюме, блеснул огонь.

«Эге, — подумал я, — и болван же какой-то там шарит».

— Шатов! — позвал я негромко, наклонившись к люку. Шатов была фамилия нашего боцмана. Ответа не последовало, но свет сейчас же погас. Я вынул электрический фонарик из кармана и направил его в черноту трюма. Тусклый свет озарил часть твиндека, занятого грузом. Между крепкими железными пиллерсами, на которых держалась верхняя палуба, лежали тюки с аргентинской кожей, наглухо забитые ящики; в одном из углов нескладной кучей поднимались обрывки цепей, мотки проволоки, круги канатов — все боцманское починочное добро. Средняя часть верхнего трюма оставалась незанятой, и ход вниз, в самое брюхо корабля, был открыт. В верхней части трюма, по-видимому, никого не было. Освещая путь карманным фонарем, я спустился еще ниже.

Такой же ржавый трап вел в нижний трюм. Он был набит до отказа. Высокими штабелями один на другом громоздились здесь похожие на гробы длинные ящики с винтовками. Дальше теснились переложенные мягкими циновками металлические упаковки с порохом и патронами. Незанятым оставалось только узкое пространство, глубокая щель у самого трапа. Первый же взгляд при свете фонаря показал мне, что здесь не все благополучно.

Один из ящиков с винтовками был сдвинут с места и придвинут к кубическим цинковым, обшитым войлоком упаковкам с яркими красными надписями. Из-за этого ящика виднелись широкие плечи в брезентовой матросской куртке.

— Кто здесь? Выходи! — сказал я негромко, но твердо. — Все равно вижу.

Плечи медленно поднялись, показалась русая всклокоченная голова. На меня смотрело в упор злое лицо Андрея Быстрова, молодого матроса, взятого на «Св.

Анну» в Мурманске во время последнего рейса из Архангельска в Плимут.

— Что ты делаешь здесь? — спросил я, продолжая освещать фонарем все углы трюма.

Быстров поднялся на ноги. Свет моего фонаря упал на один из цинковых ящиков. С ящика был сорван чехол и сбита крышка. Серая масса взрывчатого вещества глядела наружу. В руке Быстрова были долото и длинный шнур. Ясно, что здесь подготовлялся взрыв корабля.