Стивен Каллахэн - В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря Страница 22

Досадно, но что поделаешь! Через двадцать минут оно уже скрывается за горизонтом.

Сколько их еще пройдет так близко от меня? Скорее всего, ни одного. Сколько других я даже не замечу? А сколько будет таких, которые не заметят меня? В наш век на борту судна некому смотреть по сторонам. Добросовестное наблюдение обычно ведется только в зонах интенсивного судоходства, где недосмотр грозит столкновением. Как правило, достаточно внимательно следят за обстановкой на военных кораблях с многочисленным экипажем. Но из рулевой рубки идущего открытым океаном торгового судна нередко лишь один-единственный вахтенный штурман время от времени бегло озирает горизонт. Случается, конечно, что кто-то более или менее внимательно поглядывает на экран локатора. А может случиться и так, что судно механически молотит винтом воду под управлением авторулевого, и только включенное на шестнадцатом канале УКВ радио обеспечивает в эту минуту его связь с внешним миром. Но даже если вахтенный не дремлет, то, в очередной раз убедившись, что поблизости не видно других судов, он чаще всего сидит, уткнувшись носом в книжку или журнал с фотографиями полуголых красоток, или же выходит на крыло мостика, чтобы покурить в тенечке. А мой плот не так-то легко заметить, даже если знать о его существовании заранее. Красный 250-футовый сухогруз не попался мне на глаза до тех пор, пока мы не столкнулись почти что нос к носу. Одним словом, много ли надежды, что такую мелочь, как мой плот, кто-нибудь заметит? Наверное, мне следовало бы не спать по ночам, когда вспышка ракеты хорошо заметна. Но днем тоже спать нельзя, потому что надо следить за опреснителем. А значит, ночные бдения чреваты перебоями в производстве драгоценной пресной воды. Стараясь утешиться, я твержу себе: «Ты и так делаешь все, на что способен. А сделать больше, чем то, на что способен, ты не в силах». Мне ясно одно. Нельзя рассчитывать на чью-то помощь. Я должен спасти себя сам.

Свобода океана манит человека, но свобода никогда не дается даром. За нее тоже приходится платить отказом от безопасности сухопутной жизни. Когда надвигается шторм, моряк не может запарковать свое судно в надежном месте и преспокойно отправиться восвояси. Он не может укрыться за каменными стенами, чтобы переждать непогоду. Нельзя освободиться от природы, ее власти покорны даже мертвые. Моряку приходится сталкиваться с прекрасными и безобразными сторонами природы гораздо ближе, чем большинству сухопутных жителей. Я выбрал жизнь мореплавателя, чтобы быть свободным от уз, налагаемых обществом, и вместе с тем отказался от защиты, которую оно дарует своим членам. Я выбрал свободу и заплатил за нее положенную цену.

На горизонте тает дымок, оставшийся от исчезнувшего теплохода. Никакие рассуждения не спасают меня от чувства горького разочарования. Я не сержусь на судьбу, но сейчас, кажется, готов смириться с рабством сухопутной жизни. В памяти всплывают слова из повести Хемингуэя «Старики море»: «Если бы мальчик был здесь… если бы он был здесь». Мне нужен отдых, нужна лишняя пара глаз, хочется слышать человеческий голос. Но и присутствие спутника мне бы не помогло. На двоих нам не хватило бы питьевой воды.

Наверное, мой плот станет заметнее, если над ним будет реять в небесах воздушный змей. Выкраиваю из космического одеяла кусок соответствующего размера и, связав крестообразную рамку из пары лат, вынутых из распоротого в ночь крушения грота, делаю себе серебристую птичку ромбовидной формы. Правда, она оказывается тяжеловатой, а ведь ей требуется еще и хвост. Все попытки запустить змея кончаются неудачей, но, может быть, к тому времени, когда я доберусь до судоходной трассы, я его как-нибудь усовершенствую. Зато эта штука прекрасно послужит мне в качестве зонтика. Водружаю ее на задней стенке тента, где она отражает большую часть брызг, залетающих в смотровое окно. А вообще, хороший воздушный змей был бы ценным компонентом аварийной экипировки, этакий яркий маячок, реющий над океаном на высоте в несколько сот футов. Мой змей помогает сохранять мое жилище сухим, что способствует заживлению болячек.

Снова садится солнце, и рыбы больно долбят меня снизу. Подкачиваю медленно спускающие резиновые камеры, подкрепляюсь рыбными «палочками». Теперь бы немножко покоя, но покоя нет и во сне. А ночью новая встреча с акулой. Промчавшись на страшной скорости, она так поддает по днищу, что я тут же пробуждаюсь от приятных грез. Когда ее спина во второй раз шаркнула по днищу, я, напряженно всматриваясь в глубину, попытался различить ее силуэт, но ничего не увидел. Акула появилась и пропала, а для меня потянулась еще одна безветренная ночь. Мой плот колышется на воде в ожидании последней атаки.

До сих пор я называл свой плот просто плотом. И вот я решил, что ему надо дать имя. В прошлом я был владельцем двух надувных лодочек, которые шутливо именовались «Резиновая уточка-I» и «Резиновая уточка-II». Единственно разумным решением было бы продолжить эту традицию. Стало быть, нарекаю тебя «Резиновая уточка-III».

Поутру я предпринимаю круговой обход вдоль наружного борта «Резиновой уточки» и обшариваю ладонями поверхность резины, стараясь нащупать какие-нибудь признаки износа. На днище все в порядке, во всяком случае — там, куда я могу дотянуться, но на нижней камере рядом с газовым баллончиком обнаруживаю несколько забоин. Возможно, они были там всегда, а возможно, что эта акула немного пожевала мой плот. Болтающийся под днищем баллончик по-прежнему беспокоит меня, но я никак не могу придумать, что бы такое с ним сделать.

В надводной части бортов поверхность камер под действием жгучих лучей тропического солнца начинает покрываться сетью трещин, напоминающих карту автомобильных дорог. Наружный леер местами так туго натянут, что сильно трется о резину. Должно быть, когда плот лежал еще принайтовленный к палубе «Соло», он ерзал от качки и при этом передергивал леер сквозь крепежные ушки. Напрягаясь изо всех сил, пытаюсь выдернуть его обратно и равномерно распределить натяг по его длине, но мои усилия остаются бесплодными.

Окрашенное оранжевым пигментом водостойкое покрытие навеса выцвело, начало крошиться и понемногу размываться. Оно пропускает воду, и потоки дождя интенсивно отрывают от него маленькие оранжевые частицы. Пить насыщенную этими частичками воду — все равно что глотать блевотину. Будь у меня возможность более эффективно собирать уже пролившиеся за это время надо мною дожди, я имел бы в запасе лишних шесть пинт. Проклинаю злосчастный оранжевый слой. Робертсон говорит, что человеческий организм способен абсорбировать до пинты непригодной для питья воды, если ввести ее в задний проход с помощью клизмы, но я не могу провести здесь эту процедуру.

Поднимается солнце, и вновь наступает пекло. Прошлая жизнь продолжает разворачиваться перед моим мысленным взором. Над будущим я не волен. Не приходит ни смерть, ни спасение. Я в чистилище.

В царстве моего воображения между зеленью высоких деревьев петляет прохладный ручей. Я смотрю, как он, журча, струится по каменистому руслу. Запах свежих сухариков, которые поджариваются над костром, щекочет мне ноздри. На самом деле это всего лишь запах вяленой рыбы.

Передо мной зримо встает величественная гавань, забитая яхтами. Среди них есть и мой «Соло». Я вижу круто вздымающиеся зубчатые вулканические пики Мадейры. В давно минувшую геологическую эпоху они поднялись с морского дна и показались над поверхностью океана. Мы с Катариной трясемся в дребезжащем автобусе, который катит вдоль зияющих пропастей по мощеной булыжником дороге, серпантином вьющейся вдоль отвесных склонов. От деревни до деревни здесь час езды, хотя по прямой между ними было бы всего две или три мили. Случайно задетый камешек падает вниз на тысячи футов. Чтобы проехать 30 миль, нам требуется восемь часов. По склонам гор уступами расположены террасы с зелеными полями. Местные крестьяне выращивают здесь виноград для знаменитой мадеры, а также бананы и великое множество разнообразных фруктов, некоторые из которых не произрастают нигде, кроме этого загадочного острова. Мы обследуем деревеньку, угнездившуюся высоко в горах. Мелодии Катарининой флейты сплетаются с северным бризом, доносящим сюда, наверх, музыку рокочущих в океане волн. Стройные вершины, плодородные долины, безмятежно спокойные люди — мы словно попали в волшебную сказку.

Воскресенье. Электричества нет. Нет ни футбольного матча по телевидению, ни видеоигр. Все деревенские жители высыпали на улицу, чтобы посудачить с соседями или просто поглазеть на неспешно шествующую жизнь. Природное богатство острова служит залогом их безмятежного спокойствия. Повсюду бьют источники. Мне захотелось пива. «Aberto, senhor?» Бар сейчас закрыт, но ради нас хозяин делает исключение. Заведение помещается в подвале старинного дома. От сырых каменных стен веет прохладой. Прямо из стены торчит кран. В глубине виднеется тускло освещенная большая деревянная бочка. В углу булькает на плите кастрюля, в которой варится нежное мясо в томатном соусе. Хозяин подает нам пиво и наливает из бочки молодого домашнего вина из собственного виноградника. Мне он вручает также сандвич с остро приправленным мясом. Он ухаживает за нами с таким радушием, словно мы его старые друзья, но нам некогда задерживаться. Мне пора в путь, меня ждут Канары.