Отдать якорь. Рассказы и мифы - Сергей Петрович Воробьев Страница 28

Меня аж потом прошибло от такого предположения. Но рыбодел, который мне башмак притащил, успокоил:

– Зашнурованный башмак, – сказал, – с утопленника сползти не может.

Но его доводы подвергли сомнениям. Целая дискуссия возникла по этому поводу. Мнения, конечно, как всегда разделились. Самым неразрешимым вопросом для всех был: «Откуда и каким образом на дне Джорджес-банки оказался новый башмак, а, вернее, пара башмаков?» Версий было не так много. Одна про утопленника. Другая, что кто-то, отправляясь в дальнее плавание, на счастье выкинул в море свои новые туфли. Примета, мол, такая у американцев есть, чтоб домой живым и здоровым вернуться. А ежели не дай Бог выловил эти туфли, то их непременно нужно снова в море бросить, чтобы беды какой не было с тем человеком. И откуда они всё знают? Тогда по этой версии здесь всё дно должно быть башмаками разных размеров усеяно.

– Так не все ж в приметы-то верят, – возражали мне.

Тоже ведь верно. Наиболее приемлемым для меня вариантом был тот, что кому-то жали якобы те туфли. Какой-то небедный американец из Нью-Йорка купил их перед самым отходом, прошёлся пару раз по палубе, и нет, чтоб разносить, как следует, мозолик натёр, и со злости или просто от жирной жизни взял да и выкинул их за борт. На этом версии закончились.

А я думаю себе:

– Неужто случай с башмаком зряшный? Ведь ничего просто так на этом свете не происходит. Здесь какая-то подсказочка мне, смысл которой до конца не ясен. Да и начало плохо прочитывалось. Но кто-то что-то мне сказать хотел, так как невероятие самого случая на это указывало.

И стал я вообще задумываться над своей жизнью, что раньше со мною никогда не случалось. И особенно башмак этот на серьёзные мысли наводил. Поставил я его у себя в каюте на письменный стол, а чтоб от качки не сползал, восемьдесят восьмым клеем подошву смазал. Стоял, как вкопанный. Приду после смены, на койку кости заброшу и смотрю на него, как на диковину. А он, в свою очередь, навевал мне совершенно не свойственные мне до этого мысли: о мироздании, о связи времён и судеб, о смысле нашего шевеления на этой маленькой планетке в безбрежном космосе, о себе, наконец. Каким непостижимым образом моё собственное я вползло крошечным червячком в этот мир? Ничего фантастичнее и нереальнее и придумать нельзя. Миллиарды лет меня не было и миллиарды лет не будет. Тогда кому и на кой я нужен? И именно сейчас. И кто заставил в море меня пойти? И башмак этот дурацкий кто мне подсунул и зачем? Чудно ведь!

Но ещё интереснее то, что стал я некоторым образом меняться. Например, начисто ругаться перестал. Раньше, бывало, таким словцом трёхэтажным обложу, уши в трубочку закручивались. Казалось, без этого и работать нельзя. Ан, нет. Можно и без мата жить не хуже. Усвоил я, что много лишнего вокруг нас, и говорим мы часто лишнее и непотребное. Просто так – ля-ля-ля, тополя. Воздух сотрясаем. Сору много: и словесного, и бытового. Загромождаем себя вещами и нужными, и ненужными. А потом не можем отличить одни от других.

Природу стал замечать. Смены настроений океана. Закаты. Они почему-то грусть навевают и надежду. Романтикой, что ли, стал заболевать? А ведь твёрдо знал, что за длинным рублём на промысел пошёл. Чтоб благ земных стяжать больше «до сэбэ». А блага, они всегда рядом. Что имеешь с собой на сегодняшний день, то и благо. Что носишь в себе – тоже благо. Не всегда, правда.

Башмак ли навевал на меня эти мысли, или просто случай сдвинул что-то в моём сознании, не знаю. Но другим человеком становился. Даже помполит заметил это. Как-то подошёл ко мне и с тревогой в голосе спросил:

– Никанорыч, ты чего это на последнем политзанятии не был? Политику партии и правительства разделяешь, али нет?

И впервые я вдруг храбрости набрался и ответил: «Не разделяю».

– Ну, и шутник ты! – отреагировал на это помполит (подумал, что дурака валяю), – работать надо над собой, работать, а то лицо у тебя какое-то нехорошее стало, расслабленное.

Хотел было ему ответить, типа, чтоб рыбу ловить для партии и правительства не обязательно разделять их политику, да побежал он дальше по коридору по своим партийным делам. А я – в другую сторону по своим беспартийным. У нас ведь с ним работа адова. Правда, я на рыбном фронте, а он на фронте идеологическом. Потому и пай у него больше. И заботы на уровне инфаркта-миокарда. Не дай Бог, за благообразным моральным обликом не углядит личину отступника – и выговор ему по партийной линии, и линчевание в парткоме базы за партийную близорукость. Трудна работа помполита, не позавидуешь. Да и моей тоже не позавидуешь. Но я знаю хотя бы, что страну кормлю. Рыбный день, объявленный на четверг, обеспечиваю. Объявят ещё один день, и его обеспечим. Рыбы в океане много. Успевай только черпать. Хотя ловим её, признаться по совести, варварски. А всё почему? Потому что рубль длинный ловим, а не рыбу.

Вот, к примеру. Работали, как-то в ЦВА[23]. Затарились под завязку ставридкой мелкой. Молодь шла. Нет, чтоб её пожалеть, в океане оставить. Погуляла бы ещё, вес набрала, а потом и траль её за милую душу. Так нет же. Что в руки идёт, то и хапаем. Экономика у нас такая. Сегодня сгребём, завтра палец сосём. Так это ещё полбеды. Пошли уж было к базе на разгрузку, а эхолот показания даёт – косячок под нами плотный вдруг пошёл. Штурмана говорят, на пиламиду похоже. Рыба дорогая – первой категории. Ну и что вы думаете? Ставим трал! Через час на борту тридцать тонн пиламиды. А куда её девать? Трюма забиты под самые крышки. Поступает распоряжение: улов на разделку, а ставриду, уже упакованную и замороженную, за борт. Выстроили подвахту в цепочку от трюмного лаза до ближайшего иллюминатора, и давай короба с рыбой мороженой – обратно в океан.

Картина в стиле Пикассо. Трюмный эту рыбу чуть ли не запрессовывал под самую крышку, а теперь назад её выковыривай и – в родную стихию. Правда, уже в мороженом виде и упакованную по всем правилам. Для рыбы – братская могила. А для человеков ненасытных – пища. И мы вот эту самую пищу насущную, своими руками добытую и расфасованную, безжалостно выбрасываем. И причём, с видимым удовольствием. Системный механик, который стоял