Януш Мейсснер - Черные флаги Страница 30

Мартен долго раздумывал и колебался, коме доверить это дело. Больше всего подошел бы Ричард де Бельмон, но он в то же время был единственным человеком, знавшим воды и берега Мексиканского залива, имел связи среди тамошних корсаров и знал их укрытия. Потому его участие, по крайней мере в первых экспедициях, стало неизбежным.

Шкипером на “Ибексе” был некий Уильям Хагстоун, человек несомненно отважный и хороший моряк, но весьма ограниченный. В роли, требовавшей дипломатии и такта, он мог причинить больше вреда, чем пользы.

Вот и оставался только Генрих, у которого не было на это ни малейшей охоты, хоть в конце концов он и поверил, что имеет дело не с дьяволом, и что индейцы относятся к какому-то хоть и низшему, но все-таки людскому племени.

Главным источником тревоги Шульца было опасение, что “Зефир” с “Ибексом” могут никогда не вернуться в Амаху; что Мартен может потерпеть неудачу. Тогда он обречен на долгие годы прозябания среди дикарей, отданный на милость их вождя, без надежды на спасение и возвращение в Европу.

Но у Мартена и в мыслях не было считаться с его опасениями и желаниями. Он лишь позволил ему самому отобрать людей из экипажа и добавил в помощь плотника, разбиравшегося в вопросах фортификации. Обещал вернуться максимум через два месяца и забрать их в следующую экспедицию.

И вот Генрих, хмурый, недовольный и молчаливый, стоял на деревянном настиле пристани и вместе со всеми смотрел вслед удалявшемуся “Зефиру”, который замыкал процессию, опережаемый шлюпками и “Ибексом”. Когда шлюпки одна за другой стали исчезать за поворотом реки, над кормой “Зефира” блеснула вспышка и взлетел клуб дыма; ядро с рокотом пролетело высоко над гладью реки и ударило в воду за селением, вздымая фонтан серебряных брызг. Тут долетел и гром выстрела, и толпа дрогнула, заволновалась, словно охваченная тревогой, но поняв, что это только прощальный привет удалявшейся флотилии, принялась плясать, смеяться и бить в ладоши.

Иника выбежала на край помоста и громко крикнула, взмахнув рукой, и Шульцу показалось, что он видит высокую фигуру Мартена, который ответил ей таким же жестом. Один из послов приблизился к Мудрецу и шепнул ему что-то на ухо, показывая на девушку, но владыка пожал плечами и небрежно отмахнулся.

Генрих прищурился, ухмыльнувшись.

“ — Это может стать началом конфликта, — подумал он. — Женщины! Когда — нибудь они его погубят!”

Относилось это к Мартену.

Квиче по прозванию Мудрец, жизнь которого с ранней молодости проходила в войне и тревоге, разумный владыка, упорно стремящийся к поддержанию мира в Амахе — вооружался. Был он не только опытным вождем, но и ловким политиком и дипломатом. Сумел разгадать и подчинить своему влиянию кислого, замкнутого Шульца. С вниманием и деланным или подлинным интересом слушал его скупые пояснения, касавшиеся организации вооруженных сил и задуманных укреплений. Постоянно их расхваливал, выражал свое уважение знаниями и способностям молодого коменданта гарнизона белых людей, после чего обходным путем подсказывал ему неизбежные в местных условиях решения и поправки.

Оба были донельзя довольны друг другом, и работы по укреплению берегов лагуны и устья реки быстро шли вперед. Негры под командой Ворста насыпали шанцы и валы, на которые тут же затянули две старые пушки, привезенные Мартеном из лондонского арсенала. Остальные орудийные позиции должны были получить пушки, добытые с испанских кораблей, не пригодных для усиления пиратской флотилии.

На дворцовом холме в Нагуа Шульц тоже велел установить и окопать две небольшие мортиры, нацеленные на реку, и когда Ворст палил из них, тренируя при оказии пушкарей из чернокожих добровольцев, немало жителей столицы признавало извергающих огонь и гром чудовищ за новых богов, по крайней мере равных Тлалоку.

Генрих, узнав об этом, презрительно пожал плечами, но Квиче по крайней мере не недооценивал таких явлений. Он был осторожен и предусмотрителен. Опасался, что если Шульц наберет в обслугу орудий исключительно негров, это возбудит зависть индейского населения. И потому потребовал, чтобы артиллерийская команда в Нагуа состояла исключительно из индейцев, а негров перевели в форт над лагуной. Кроме того, чтобы не навредить традиционной религии Амаха, между позициями мортир было возведено каменное изваяние Тлалока, словно отдавая ему под опеку громогласные божества.

Управившись с укреплениями, Шульц хотел немедленно отправиться вверх по реке, чтобы изучить её истоки и исследовать проходы среди пограничных болот, которые в будущем должны были охранять специальные укрепления и гарнизоны или полувоенные поселения. Но Мудрец отсоветовал ему предпринимать это путешествие летом.

Начинался сезон дождей, что ни день на небе громоздились гигантские белые облака, около полудня они заслоняли солнце и землю затоплял мощный ливень. Воды Амахи резко поднимались, становились мутными, потом илистыми, и наконец густыми, как шоколад. Крупные хлопья пены плыли посреди бурного потока и оседали на берегу, на заторах из ветвей и вырванных с корнем кустов. Влажная духота все усиливалась, солнце всходило среди густого тумана и едва успевало подняться над покрытой росой землей, как уже показывались облака, густые, как взбитые сливки. Опускались все ниже, темнели, закрывали все небо, и вдруг раздавался шелест, шум, плеск огромных капель, а потом серебристо-серый занавес скрывал все вокруг. Словно срываясь откуда — то сверху, из бушующего моря туч, падал вниз с невероятной скоростью, рассыпался по земле и тысячью струй, струек, ручейков, речушек и ревущих потоков несся к реке.

Шульц быстро понял, что в этих условиях дороги сушей стали непроходимыми, а подъем против течения на лодках просто невозможен. Безводные или болотистые в сухой сезон притоки Амахи вышли из берегов, в низинах образовались озера и трясины. Несмотря на это, истоки реки не грозили наводнением, очевидно потому, что поток растекался по множеству старых русл и рукавов. Квиче на вопрос Генриха ответил, что без особого риска можно предпринять поход вниз, к устью Амахи, и Шульц отправился туда, чтобы сделать промеры глубины лагуны и составить её карту, облегчающую кораблям проход.

Идея была его собственной — Мартену не было дела до таких мелочей, он полагался на свою память, в которой раз увиденные берега, проходы среди мелей и фарватеры оставались навсегда.

Справившись и с этим, Генрих вернулся в Нагуа, чтобы ждать прибытия Мартена. Шел к концу второй месяц его отсутствия, и тревога снова охватила коменданта гарнизона, оставленного в Пристани беглецов.

Продолжали лить дожди, земля парила на утреннем солнце, жара все не спадала. Генрих чувствовал, что долго в этом климате не выдержит. Он не раз слышал о желтой лихорадке, которая не щадила белых. Временами удивлялся, что никто из его людей ещё не заболел.

Чтобы отогнать преследовавшие его мрачные мысли, наблюдал за учениями индейских отрядов, ходил на стрельбище, следил за подвозом материалов для постройки бастионов, обработкой камней для колонн и балок для перекрытий. Потом, когда новая волна ливня загоняла его под крышу, с купеческой тщательностью записывал выполненные работы и их стоимость, и наконец принимался за составление и шлифовку обстоятельного соглашения между владыкой Амахи и вождями Аколгуа и Хайхола с одной и Яном Мартеном — с другой стороны.

Это соглашение, или скорее изложение его в письменном виде, тоже было его идеей, проистекавшей отчасти из любви к порядку, отчасти из врожденного стремления втянуть контрагента в ловкие юридические ловушки, чтобы сделать максимально зависимым от себя.

Тот факт, что и Квиче, и тем более его индейские союзники не сумеют даже подписать этот документ, или что никто не сможет толком изложить его на понятном для них языке, его нисколько не смущал. Параграфы, закрепляющие за белыми все возможные привилегии, должны были оправдать любые возможные претензии и даже репрессии против индейцев. И к тому же оправдать их перед чувствительной совестью Генриха Шульца.

Он писал чудным каллиграфическим почерком, перьями, которые для него собирала негритянская детвора, а поскольку договор он составлял в двух экземплярах и непрерывно его перерабатывал, это занимало немало времени. Впрочем, его ещё хватало, чтобы учить Инику.

В один прекрасный день, через неделю после отплытия Мартена, дочь Мудреца показалась на пороге павильона, который теперь занимал Генрих. Застав его над рукописью, спросила о смысле этой странной деятельности. Нелегко ей было объяснить, о чем идет речь, но поняв наконец цель и пользу, вытекавшие из такого искусства, она пришла в восторг от изобретательности белых, и немедленно пожелала сама приобщиться к этой тайне.

Шульц не имел ничего против: нашлось ещё одно развлечение, чтобы скрасить ожидание возвращения “Зефира” и “Ибекса”. Через пару дней он заметил, что Иника оказалась способной ученицей и быстро делает успехи. За две недели она научилась читать, за три — писать и считать до ста. Среди прочих вновь приобретенных знаний она усвоила и несколько десятков английских слов. Ему это доставляло все большее удовольствие, а её ежедневные визиты стали пробуждать в нем странное, но отнюдь не неприятное волнение.