Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов Страница 31

А уже через несколько дней капитану настолько полюбился новый подчиненный, что он отписал в Спилсби:

«С величайшим удовольствием я сообщаю о хорошем поведении Джона. Он прекрасный юноша, и его пребывание на корабле будет полезно и ему и кораблю. Мистер Кросслей начал заниматься с ним, и через несколько месяцев, я думаю, он будет иметь достаточные знания по астрономии, чтобы быть моей правой рукой в этом деле».

«Инвестигейтор» отправился для гидрографических работ к берегам Австралии. Это было долгожданное плавание, без пушек и барабанной дроби, возвещающей атаку, но с напряженной штурманской учебой, промерами глубин, составлением карт и чертежей, изучением морской практики и кораблевождения.

Джон попал в прекрасную школу. Флиндерс съемками южного побережья Австралии опроверг бытовавшее утверждение, что австралийский континент разделен каким-то проливом на два огромных острова. Он обошел всю Австралию. Капитан и его экипаж по праву завоевали репутацию крупнейших исследователей Австралии.

Мичман был счастлив. Он чувствовал, что каждый день приносит ему новое, что он делался моряком-исследователем, становится на путь, где профессия морехода сливается с проникновением в тайны природы.

Плавание не обошлось без бедствий. Два года спустя после ухода из Англии шлюп потерпел крушение на коралловом рифе. Моряки Флиндерса едва спаслись. Все же мичман был счастлив: кораблекрушение предпочитал он бою. И вовсе не оттого, что праздновал труса в сражении у Копенгагена. Просто он считал, что изучение земли и океанов задача более достойная человека, чем истребление себе подобных.

Однако, «когда гремит оружие, законы молчат», — говорили римляне. Оружие гремело в Европе. Молчали не одни людские и божеские законы, умолкли голоса ученых. И когда Джон Франклин добрался до Англии, ему пришлось на долгие годы отложить штурманские инструменты и позабыть свои географические мечты.

Снова пришел он на военный корабль. Начались крейсерства у берегов Франции.

Синей каймой тянулись берега той земли, где минули времена революции и настал час Наполеона. Звезда его ярко сияла на европейском небосводе. Города и крепости сдавались императору французов. Но ежели Марс был милостив с корсиканцем, то Нептуну он явно не пришелся по душе. На море, на водных просторах Наполеон никогда не мог добиться решающего перевеса. Там владычествовала Англия, хотя французские моряки весьма энергично противились ее морской тирании.

Во многих боевых столкновениях довелось участвовать Джону Франклину, довелось ему быть (на 74-пушечном корабле капитана Джона Кука) и при Трафальгаре, когда Нельсон поднял знаменитый сигнал: «Англия надеется, что каждый исполнит свой долг!»

Это было красиво и торжественно. Но то было мгновение в тяжелом и совсем не торжественном деле, имя которому — война. Войне же не видно было конца. Огромные людские массы маршировали по европейским полям, вытаптывая посевы, а флоты бороздили моря…

Морские сражения длились часы, а крейсерства растягивались на месяцы. А во время тех крейсерств на английских кораблях шла обыденная жизнь, хорошо уже знакомая Джону Франклину.

Как и все мичманы, Джон жил в констапельской — в общей каюте с подвесными парусиновыми койками и обеденным столом посредине. Нрав у мичманов был буйным, и констапельская зачастую походила на излюбленную лондонцами королевскую петушиную арену. За это-то сходство и называли мичманские каюты cock pit — «петушья яма».

Как и все мичманы, Джон Франклин вожделенно ждал барабанной дроби, известной под именем «Ростбиф старой Англии» и означавшей наступление обеда. Тогда он усаживался вместе с приятелями на деревянные скамейки у деревянного стола и хлебал гороховый суп с кусками солонины (на корабельном жаргоне «соленая ворса»). Недаром говаривалось, что «красавица может поразить мичманское сердце, но дьявол не в состоянии поразить мичманский желудок». И впрямь — сам нечистый был тут бессилен, ибо, закончив обед, обитатели «петушьей ямы» выпивали еще по стакану крепчайшего рома.

Чередуясь со сверстниками, Джон отстаивал положенные вахты. Любил, как и все, веселую утреннюю вахту, начинавшуюся с восьми часов; не терпел ночную — «собаку».

До чего же неприятна была минута, когда унтер-офицер приходил ночью в каюту и, дергая одеяло, кратко возвещал:

— Сэр! Пора!

— Уже? — удивленно бурчал мичман, еще крепче смыкая веки и стараясь увернуться от фонаря, направленного унтером прямо в лицо. — Сейча-а-ас…

Унтер удалялся. Если была очередь Джона, то он поднимался сразу, надевал суконный мундир и выходил на палубу. Там нетерпеливо дожидался его кончавший вахту мичман, для которого, как и для всякого дежурного, последние минуты казались особенно томительными.

Другое дело, если очередь на «собаку» доходила до какого-нибудь ленивца. А такие непременно водились на любом корабле. Тогда унтер-офицеру приходилось раза три спускаться в «петушью яму» и повторять свое неумолимое, как рок:

— Сэр! Пора!

Ленивец бурчал: «Уже?», тянул: «Сейча-а-ас», и… засыпал еще крепче, нимало не заботясь о приятеле, клянущем всех святых. По общему уговору соню наказывали. Для сего праведного возмездия придумано было «срезывание вниз». В самый сладкий ночной час канат, державший подвесную койку, перерезывался ножом, и ленивец, при громовом хохоте «петушьей ямы», на секунду становился в вертикальное положение, а затем, обалдело тараща глаза и не поспевая сообразить, что же произошло, сваливался на палубу каюты.

Текли судовые будни. По чести говоря, строевая флотская служба изрядно прискучила Франклину. Но война продолжалась, и судьба мичмана Джона подобно судьбам миллионов других людей, крепко-накрепко увязывалась с нею.

Война захватывала новые территории. В июне 1812 года пожар ее объял полмира: восемнадцатого числа Северная Америка бросила перчатку Великобритании, а шесть дней спустя наполеоновская армия хлынула через Неман на русские равнины.

Война с американцами привела Джона Франклина к берегам Нового Света. Он участвовал в блокаде портов и в сухопутных сражениях. Ядра щадили его и у стен Копенгагена, и при Трафальгаре, но здесь, в Новом Свете, он был ранен и долго валялся в корабельном госпитале.

Его храбрость и распорядительность были замечены, и мичмана Франклина произвели в лейтенанты королевского флота. Ускользнув от лекарей, он больше уже не явился в констапельскую, а получил офицерскую каюту. Когда же барабанный «Ростбиф старой Англии» возвещал обеденный час, он шел неторопливо — лишь только мичман превращается в лейтенанта, его аппетит делается нормальным — в кают-компанию и