Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма-отец Александр Страница 32

Потомки этих-то почтенных рыб привлекают к пруду путешественников всех стран, любопытных иностранцев, и никто не уходит без того, чтобы не оставить в монастыре более или менее значительной милостыни, смотря по своему званию и богатству. Мы тоже дали кое-что доброму монаху, который показал нам рыб.

Из монастыря, стоящего на половине дороги в Перу, мы отправились на турецкое кладбище, на которое уже издали любовались. Подобно древним римлянам, турки простирают любовь к неге и за пределы жизни. Одно из величайших наслаждений в этом знойном климате есть, без сомнений, тень и свежесть. Мусульмане всю жизнь ищут этих благ, столь редких на Востоке, и потому заботятся о том, чтобы наверняка наслаждаться ими и после смерти. Поэтому турецкие кладбища – не только прекрасное место упокоения для усопших, но и не лишенное красоты место прогулок для живых. Памятники обыкновенно состоят из колонны, покрытой розовой или голубой краской, увенчанной чалмой и исписанной золотыми литерами. Они нисколько не напоминают о смерти и скорее походят на прихотливые украшения сада. Кладбища служат местом для любовных свиданий, и тут турецкие ловеласы, развалившись на дерне, ждут, чтобы греческий невольник или еврейка явились к ним с поручением от какой-нибудь красавицы. Впрочем, как только начинает смеркаться, эти прелестные места, делаются достоянием воров, театром мщения, и там нередко по утрам находят трупы.

Было уже поздно, мы объехали все стены, то есть проехали миль восемнадцать. Поэтому велели своему проводнику показать нам, что еще остается смотреть любопытного. Но для этого нам надо было вернуться в посольский дом и взять янычара: иначе мы могли бы подвергнуться оскорблениям и даже нападениям в стенах священного для мусульман города, они очень жалеют о том, что предместья и окрестности предоставлены гяурам. Мы отправились к господину Эдеру. Он задержал нас на несколько минут и по турецкому обычаю велел подать нам трубок, шербету и кофе, потом мы снова пустились в путь и еще раз переехали через Золотой Рог из Галаты в Валиде: это была та самая дорога, по которой мы в первый раз шли к послу. Мы узнали улицу, где встретили несчастного Дукаса, когда его вели на казнь. Я невольно взглянул на окно, из которого тогда слышался женский крик, и мне показалось, будто за частой решеткой блестят два черных глаза. Я отстал немножко от своих спутников, тоненький пальчик просунулся сквозь решетку и бросил на улицу какую-то вещицу. Проехав пять или шесть шагов, я отдал свою лошадь подержать носильщику, который тут стоял, а сам сошел, как будто что потерял. Это был перстень с богатым изумрудом. В твердой уверенности, что он не уронен, а брошен, я поднял его и надел на палец, надеясь, что это талисман, который поведет меня к какому-нибудь любовному приключению. Надо сказать, что для новичка я исполнил маневр свой очень удачно: никто не догадался, зачем я сходил с лошади, за исключением только нашего еврея-проводника, тот раза два взглядывал на мою руку, но напрасно: перстень был уже у меня под перчаткой.

Признаюсь, что с той минуты я погрузился в самые безрассудные мечты, и одно уже мое тело посещало достопримечательности турецкой столицы. Мы осматривали снаружи Софийскую церковь, превращенную в мечеть, в которую нынче пускают одних правоверных, ипподром, обелиск, цистерну, трех тщедушных чахоточных львов, которых содержат в сарае, да нескольких черных медведей и дрянного слона. Только серальские ворота, увешанные отрубленными головами и отрезанными ушами, привлекли на минуту мое внимание, и я возвратился на корабль, мечтая о приключениях, каких нет и в «Тысяче и одной ночи». Я сразу же побежал в свою каюту, запер дверь и принялся рассматривать свой перстень, думая, нет ли в нем какой надписи, которая показала бы мне, кому он принадлежит, но надежда моя оказалась тщетной: то было простое золотое кольцо с большим и прекрасным изумрудом, и мои розыски нисколько не вывели меня из недоумения, а только еще более воспламенили мои мечты.

Я вышел на палубу, чтобы полюбоваться последними лучами солнца, которое уже садилось за азиатскими горами и каждый вечер представляло нам самое великолепное зрелище. Весь экипаж вымылся и принарядился: матросы не забывали, подобно мне, что это воскресенье, и вели себя чинно, как обыкновенно английский народ в этот день. Одни спали на люках, другие читали, лежа на канатах, третьи прохаживались по палубе, как вдруг на берегу, около большого здания, раздались страшные крики, и все головы обратились в ту сторону. Какой-то турок, преследуемый яростной толпой, выбежал из ворот, бросился к берегу, вскочил в лодку, отвязал ее и отчалил с проворством и силой отчаяния. Сначала беглец, по-видимому, не знал, куда ему обратиться, но толпа тоже бросилась в лодки, стоявшие у берега, и погналась за ним. Он обратил обитый железом нос своей лодки к «Трезубцу» и, несмотря на то, что вахтенный в него прицелился, он схватился за трап, взбежал на палубу, бросился к шпилю и потом, став на колени, раздирая чалму свою и крестясь, произносил какие-то слова, которых никто из нас не понимал. В это время еврей, получив от лорда Байрона плату за свои труды, вышел с ним на палубу. Моисей объяснил нам, что этот человек, должно быть, сделал какое-нибудь преступление и, чтобы приобрести наше покровительство, говорит, что хочет сделаться христианином. В ту самую минуту с моря раздались ужасные крики и несколько голосов требовали, чтобы убийцу выдали. «Трезубец» был осажден пятьюдесятью или шестьюдесятью лодками, в которых было, по крайней мере, триста человек.

Не видев в жизни ничего подобного, невозможно вообразить его. Подобно восточным коням, которые ходят только шагом или в галоп, турки не знают середины между совершенной безмятежностью и ужаснейшей запальчивостью. В последнем случае они настоящие демоны: жесты их быстры, безумны и убийственны, как и гнев, который их волнует. Магомет запретил им вино, зато они пьянеют при виде крови, и, как только ее попробовали, они уже не люди, а дикие звери, на которых не действуют ни рассуждения, ни угрозы. Я не понимаю, каким образом наш толмач мог разобрать что-нибудь посреди этого потока речей, смешанных звуков, яростных восклицаний, которые поднимались к нам, как бурный вихрь. В этой сцене было что-то фантастическое, и дело принимало такой важный оборот, что все матросы без приказа вооружились, как будто готовясь защищать корабль от абордажа. Между тем нападающие, казалось, поостыли, когда это заметили, а Борк, который вышел на палубу, воспользовался этой минутой и приказал нашему еврею спросить, чего они хотят. Моисей показал знаками, что он желает говорить, но тут крики начались снова, сабли и кинжалы заблестели и поднялся шум еще сильнее прежнего.

– Возьмите его, бросьте в море, и дело с концом, – сказал Борк, указывая на беглеца, который, обнажив бритую свою голову, сверкая глазами, исполненными страха и гнева, уцепился за бизань-мачту и как будто прирос к ней.

– Кто смеет распоряжаться на моем корабле, когда я здесь? – послышался твердый голос, который, как обыкновенно в бурю или сражение, заглушил все прочие голоса.

Все обернулись. Капитан стоял на юте, господствуя над всей этой сценой. Никто не видел, как он туда поднялся. Борк замолчал и побледнел. Турки, видимо, тоже догадались по высокому росту, седым волосам и расшитому мундиру капитана, что это начальник христиан: все они обратились к нему и кричали в один голос.

Капитан спросил нашего еврея, как сказать по-турецки «Молчать!» и, взяв рупор, произнес турецкое слово с такой силой, что эти слова громом загрохотали над толпой. В ту же минуту как бы волшебством шум утих, сабли и кинжалы скрылись, весла остановились неподвижно. Моисей, став на люк, спросил, что сделал человек, которого они преследуют.

Все голоса хором закричали:

– Он убийца! Смерть за смерть!

Моисей показал знаками, что хочет говорить, и толпа снова умолкла.

– Кого он убил? Как он убил?

На одной лодке встал молодой турок.

– Я сын того, кого он убил, – сказал турок, – кровь, которая у него на кафтане, – кровь отца моего. Этой кровью клянусь, я вырву его сердце у него из груди и брошу на съедение собакам.