Генри Торо - Американская повесть. Книга 1 Страница 36

Еще не решив, кого из них избрать в собеседники, он вдруг заметил одного матроса, который сидел на палубе и смолил шкив большого блока, а вокруг кольцом расположились на корточках негры, наблюдающие за его действием.

В облике этого матроса было что-то, не вязавшееся с грязной работой, которую он делал. Его черная от дегтя рука, то и дело погружавшаяся в смоляное ведро, которое держал перед ним один из негров, не соответствовала лицу, — лицу, несмотря на крайнее измождение, тонкому и благородному. Свидетельствовало ли измождение о пороке, нельзя было сказать; ибо подобно тому, как жар и холод, столь различные между собой, могут оказывать одинаковое действие, невинность и преступление, вызывая душевную боль, также накладывают одну и ту же видимую печать.

Но даже такому доброму человеку, как капитан Делано, не пришло тогда в голову это соображение. Скорее наоборот. Видя изможденное лицо и темный уклончивый взгляд матроса, словно бы подавленного стыдом или беспокойством, и, вопреки логике, присоединяя к собственным наблюдениям нелестные слова испанского капитана, он незаметно для самого себя поддался распространенному заблуждению, что страдания и замешательство якобы всегда служат признаками нечистой совести.

«Если правда, что на борту этого судна гнездится злодейство, — думал капитан Делано, — этот вот человек, уж конечно, замарал в нем руки, подобно тому как сейчас он марает их в дегте. Не буду обращаться к нему. Лучше поговорю вон с тем старым матросом, что сидит на шпиле».

И он подошел к старому барселонцу в изодранных красных штанах и грязном колпаке, чьи глубоко изборожденные, обожженные солнцем щеки заросли щетиной, густой, как колючая изгородь. Сидя между двумя сонными африканцами, он, как и тот, первый, был поглощен работой — сплеснивал два каната, а медлительные негры держали свободные концы.

При виде капитана Делано старый матрос поспешил еще ниже, чем было необходимо, опустить свою лохматую голову. Он словно хотел показать, что трудится с полным самозабвением. И когда американец к нему обратился, поднял на него торопливый опасливый взгляд, странно не вязавшийся со всем его обликом бывалого, закаленного морского волка — этот волк вместо того, чтобы рявкнуть и огрызнуться, почему-то заскулил и поджал хвост. Капитан Делано задал ему несколько вопросов об их недавнем плаванье, специально рассчитанных на то, чтобы проверить отдельные подробности в рассказе дона Бенито, не нашедшие подкрепления в сбивчивых жалобах, с которыми его здесь встретили в первую минуту. И на каждый вопрос был получен краткий ответ, и все, что нуждалось в подтверждении, было подтверждено. Негры, топтавшиеся у шпиля, тоже присоединили голоса к ответам старого матроса, но чем разговорчивее становились они, тем молчаливее он и наконец, погрузившись в угрюмое безмолвие, совсем перестал отвечать — странная помесь морского волка с трусливой овцой.

Отчаявшись завязать непринужденную беседу с подобным кентавром, капитан Делано осмотрелся вокруг, ища другие, более располагающие лица, но так ни на ком и не остановившись, дружелюбно попросил негров расступиться и дать ему пройти. Сопровождаемый улыбками и гримасами на черных лицах, он вернулся на ют с каким-то странным, непонятным ему самому ощущением, но в целом с возросшим доверием к дону Бенито.

«Как ясно на физиономии того старого бородача написана его вина, — думал капитан Делано. — Он, конечно, решил при моем приближении, что я, уведомленный их капитаном о дурном поведении команды, иду, чтобы отчитать его, вот и повесил голову ниже плеч. И однако — право же, если я только не ошибаюсь, именно этот старый матрос недавно смотрел на меня снизу так многозначительно. М-да, здешние подводные течения совсем закружили мне голову, как закружили они и самое судно. Но вон я вижу зрелище иного рода, куда более приятное и располагающее».

На палубе, в тени фальшборта, полускрытая от его глаз кружевной сетью снастей, безмятежно спала, раскинув обнаженные руки, молодая негритянка, словно буйволица под лесистым утесом. Сверху на ее обернутой полотнищем груди копошился голенький черный детеныш, шаря лапками по телу матери, черной мордочкой напрасно тыкаясь туда и сюда в поисках того, что ему было нужно, и при этом раздраженно покряхтывая в унисон с мерным храпом спящей родительницы. Наконец беспримерная энергия младенца разбудила мать. Она села и оказалась лицом к лицу с капитаном Делано. Но, очевидно, нисколько этим не смутившись, она восторженно подхватила на руки своего детеныша и стала покрывать его страстными материнскими поцелуями.

«Вот она, нагая природа, чистая любовь и нежность», — с удовольствием подумал капитан Делано.

Это наблюдение побудило его обратить внимание и на других негритянок на борту «Сан-Доминика». Вид их ему понравился. Как обычно среди дикарей, их женщины отличались добротой сердца и выносливостью тела и казались равно готовы и умереть и сражаться за своих детей. Безрассудные, как львицы, нежные, как горлицы. «Ах, — подумал капитан Делано, — быть может, как раз таких женщин видел в Африке и так восторженно описал Мунго Парк[48]».

Эти природные картины исподволь воздействовали на капитана Делано успокоительно и благотворно. Он посмотрел в море — шлюпка была еще далеко. Потом оглянулся на корму — не возвратился ли дон Бенито; но дона Бенито не было.

Чтобы немного встряхнуться, а также чтобы получше видеть приближение шлюпки, капитан Делано вышел на бизань-руслень и оттуда взобрался на кормовую галерею правого борта — один из тех заброшенных венецианских балконов, о которых упоминалось вначале, не имеющих прямого сообщения с палубой. Лишь только нога его ступила на ковер из морских лишайников, местами размокший, а местами высохший, как трут, и одновременно случайный вздох бриза — маленький изолированный островок ветра — пронесся у его щеки; лишь только взгляд его скользнул по слепым иллюминаторам, похожим на прижатые монетами смеженные веки покойника, и упал на дверь пассажирского салона, некогда выходившую, как и ослепленные иллюминаторы, прямо на галерею, а теперь тоже замазанную, точно крышка саркофага, и наглухо прицементированную к осмоленной исчерна-меловой притолоке, косяку и порогу; и на ум ему пришли те времена, когда в салоне и на галерее раздавались голоса блестящих офицеров испанского короля и стройные дочери вице-короля Перу облокачивались, быть может, на эти перила; когда все эти и им подобные мысли промелькнули у него в голове, подобные легким порывам бриза среди полного штиля, в душе у него проснулось неопределенное, смутное чувство беспокойства, — так человек, оказавшийся один в бескрайней прерии, ощущает вдруг угрозу в полуденной тиши.