Януш Мейсснер - Черные флаги Страница 38

— Не мог же я их собирать по латифундиям и ранчо! Придется доставлять из Англии.

Но нет, она не понимала: зачем Мартен гонялся за серебром, бесполезным металлом, из которого ничего не сделать, кроме украшений, вместо того, чтобы привозить железо и сталь?

Она не представляла, как велик мир, и, разумеется, понятия не имела о Европе. Спросила, почему же он до сих пор не сплавал в Англию, чтобы добыть там все недостающее здесь — ей это казалось столь же простым, как и его плавания в местных морях.

— Ведь ты великий мореход и вождь, — сказала она. — И Англия-не твоя родина. Мог бы устроить там то же, что сделал в Вера Крус, где только серебро и кошениль и так мало по-настоящему ценных вещей.

Мартен попытался ей объяснить, но не был уверен, верно ли она поняла. И обещал, что они поговорят ещё раз после его возвращения.

— Возвращайся скорее! — ответила Иника, глядя ему прямо в глаза.

Он честно стремился выполнить эту просьбу, но строительство укреплений и основание предгорных военных поселений заняли гораздо больше времени, чем он рассчитывал. Вернулся только в середине лета, когда тропические ливни заставили прекратить все работы и перерезали пути сообщения по суше.

Ян доволен был своими успехами, хотя только теперь впервые понял, что настоящая защита сухопутных границ потребует гораздо больших сил, орудий и фортов, чем ему казалось поначалу.

“ — Это только вопрос времени, — думал он. — За два — три года такие силы можно собрать. Ну а пока и этого хватит.”

В Нагуа он застал корабли в полной готовности к выходу в море. Эскадра Бласко де Рамиреса два месяца назад прошла мимо залива в устье Амахи, но даже не пыталась обойти мели и войти хотя бы в бухту. Отправили лишь пару шлюпок, чьи экипажи вскоре возвратились, убедившись, что кроме нескольких рыбацких лодок там никаких судов нет и что залив непригоден для убежища корсаров по причине коварных и непроходимых мелей и рифов.

Рамиресу и в голову не приходило, что жалкие рыбаки были вышколенными солдатами, что за густой зеленой мангровой стеной возведены шанцы с орудиями, готовыми открыть огонь, и что в нескольких милях от берега моря бурные воды реки омывают борта трех парусников, которые он так усиленно разыскивал.

По сообщениям, которые разными путями достигли в последние дни Нагуа, Золотой флот якобы прибыл в Гавану и под усиленным конвоем отправился через Атлантику в Европу. А это означало, что число испанских военных кораблей, оставшихся в Мексиканском заливе и Карибском море, резко сократилось. Теперь под их контролем могли остаться только важнейшие проливы и главные порты.

Поэтому Бельмон, Уайт и Шульц постановили приготовить все для следующей экспедиции, и если возвращение Мартена запоздает — отправиться самим или с другими корсарами, без “Зефира”.

Мартен, узнав об этом, страшно рассердился, поругался с Уайтом, а Шульцу пригрозил, что вышвырнет того вместе с иезуитом, которого уже видеть не мог. И горько укорял Бельмона, от которого столь нелояльного поведения никак не ожидал. Но Бельмон на этот раз твердо стал на сторону Генриха и Соломона.

— Мы прибыли в Амаху за богатством, — заявил он. — Ты же, как мне кажется, имеешь здесь совсем другие виды. Если хочешь знать, что я об этом думаю, пожалуйста: все это выдумки, фантазии, замки на песке!

— Я что, не могу позволить себе фантазии, как ты их называешь? — вспылил Мартен.

— Можешь. Но не проси, чтобы в них втягивался Уайт. И не рассчитывай на мое участие в твоей детской затее. Рано или поздно ты потеряешь все, и ничего не добьешься.

— “Торо” принадлежит мне, — начал Мартен. — Никто из вас не имеет права…

Но Бельмон его перебил.

— Если ты так ставишь вопрос, то нам не о чем говорить.

Он отвернулся, чтобы уйти, но Ян задержал его.

— Куда вы собирались плыть?

— К Багамским островам.

— Зачем?

— За красным деревом.

— За деревом? — поразился Мартен.

— За деревом фернамбуко, — пояснил Бельмон. — Его используют для окраски тканей. В Тампико можно продать любую его партию.

Яну такая затея пришлась не по вкусу.

— Наверно, это идея Генриха? — спросил он.

Бельмон кивнул.

— А кто будет рубить деревья?

— Туземцы. Альваро утверждает, что на некоторых островах все население только тем и занимается. Колоды лежат готовые для погрузки и…

— И значит мы должны их ограбить, — буркнул Мартен.

Ричард рассмеялся.

— Откуда вдруг такая деликатность? Ведь в Вера Крус ты не церемонился.

— Ох, не в этом дело. Только… В Вера Крус мы имели дело с испанцами…

— Вполне возможно, что и там иметь дело придется с испанцами. Намного проще захватить их корабли, уже груженые фернамбуко, чем собирать понемногу по островам и островкам. Это успокоит твою совесть, столь чуткую к обидам туземцев?

— Пожалуй, да, — ответил Мартен, не обращая внимания на иронию в словах Бельмона.

Мартен сидел на гладком камне перед своим павильоном и говорил, не глядя на Инику, которая стояла перед ним, опершись на ствол дерева.

Да, это правда: он видел, как меняются юноши и девушки из школы ремесла, которая возникла в Нагуа; как выражение боязни и дикости исчезает с их лиц; как постепенно исчезает враждебность и отчуждение между детьми индейцев и негров; как начинают сверкать глаза их огнем сообразительности и любопытства; как мир становится для них понятнее и ближе.

— Да, это правда, — повторил он. — Но что значит эта единственная школа? Что значит эта горстка в сравнению со всем народом Амахи, Хайхола и Алкогуа? Не более, чем камень, брошенный в пучину моря!

Задумался. Перед его глазами встали деревни в глубине страны, где продолжали приносить человеческие жертвы Тлалоку или другим не менее кровожадным божествам; где пользовались исключительно орудиями с остриями из камня; где не знали земледелия, где господствовали страх и дикость, а правили жрецы и колдуны.

— Этому нужно посвятить всю свою жизнь, — сказал он сам себе и в тот же момент понял, что эта мысль давно уже ему не чужда.

В глубине души он чувствовал, как постепенно этот край начинает завоевывать его сердце. Европа, Англия, даже Польша казались ему столь далекими и нереальными, словно перестали существовать, словно погрузились в глубины моря. Могли бы никогда не возвращаться — пожалуй, он не пожалел бы.

Иника пристально глядела на него. Лицо её с прекрасными чертами, решительный взгляд, спокойный рот, нос благородных линий с чуть раздутыми ноздрями напоминали облик статуи, отлитой из светлой бронзы. Но в остром, испытующем взгляде из-под прищуренных длинных ресниц был заметен вызов.

— Всю жизнь, — повторила она. — Да, всю мою жизнь. Но что тебе за дело до этого?

Мартен поднял голову. Теперь Иника не смотрела на него. Заметно было, что она борется с желанием высказать какую-то явно мучившую её мысль.

— Знаю, я для тебя ничего не значу! — взорвалась она. — Ты меня вовсе не замечаешь! Не считаешься с моим существованием. Считаешь меня ребенком…

Он перебил, чтобы заверить её, что с самого прибытия в Нагуа прекрасно сознает её существование, хотя и не пытался возражать, что до сего момента относился к ней как к ребенку. Только теперь понял, что она уже женщина.

Тень пробежала по её лицу. Ян встал, шагнул к ней.

— Ты прекрасна, — тихо произнес он, — особенно когда сердишься.

Иника подняла глаза. Ее стремительный взгляд как блеск разящей стали обежал загорелое лицо Мартена, крепкие плечи, высокую, сильную фигуру, и скользнул вниз. Тут она усмехнулась, и Ян подумал, что эта улыбка и румянец подобны солнцу, проникающему сквозь тучи после раскатов бури. Взял её бессильно повисшие руки и притянул к себе.

Через три дня “Зефир”,“Ибекс” и “Торо” снова вышли в море, Иника же осталась в Нагуа наедине с мыслями о расцветающей любви.

Сначала она боялась этой мысли, с которой трудно было освоиться. Только по мере того, как росло чувство уверенности, что Ян принадлежит ей точно также, как и она ему, её охватывали радость и гордость, а заодно и сладкая истома.

Ее ничуть не мучило сожаление о том проступке, который она совершила перед законами и обычаями своего народа. То, что случилось, по её убеждению было прекрасным и естественным, хотя и не могла бы объяснить, почему.

Мартен ей говорил, что это любовь. Она не знала подходящего слова на своем языке. Понятия её народа настолько отличались в этих делах от представлений белых людей, что напрасно было искать какие-то сравнения. Любовь была куда прекраснее, куда волнующей и горячее, чем прежние представления Иники об ощущениях любовников.

Ян перестал быть для неё таинственным существом, прибывшим из того мира, о котором она знала так немного. Стал близким и реальным. Нет, она больше не боялась, что перестанет вдруг понимать его слова и поступки. Напротив, ей казалось, что она все лучше понимает даже невысказанные его мысли, что предугадывает замыслы, которыми он ещё не поделился.