Черный лебедь - Сабатини Рафаэль Страница 4

– Убедить меня? О небо! Я в тумане! Единственное, что я сейчас ясно вижу, это герцогскую корону, данную мне императором. Разве я не обязан служить ему за это?

Вопрос был задан всем сразу, но ответила на него мадонна Аурелия:

– А разве служба Генуе не твоя обязанность? Пока ты балансируешь между интересами императора и собственного народа, единственное, чему ты действительно служишь, – это интересы Фрегозо. И не питай иллюзий на этот счет. Поверь мне. Теперь-то ты понимаешь, что я смотрю на все непредвзято.

Дож вопросительно посмотрел на Спинолу.

Доблестный капитан выразительно повел плечами и вздернул брови.

– Мне кажется, ваше высочество, что утверждения Просперо меняют дело. Если делать выбор между императором и королем Франции, нужно, как вы сказали, выбирать службу императору. Но если выбирать между любым из них и Генуей, как и говорит Просперо, то ваши обязательства перед Генуей превыше всего. Так я понимаю все это. Но если ваша светлость понимает ситуацию по-другому и вы намерены продолжать сопротивление, тогда вам надо принять решение о подавлении мятежа.

Дож впал в печальную задумчивость. Наконец он грустно вздохнул.

– Да. Хорошо сказано, Агостино. Именно так и нужно говорить с Просперо.

– Его присутствие и уверения будут способствовать капитуляции, – сказал Сципион. И добавил, поджав губы: – При условии, что можно доверять Андреа Дориа.

– Если он не заслуживает доверия, то почему?

– Из-за своего непомерного честолюбия. Из-за стремления стать правителем Генуи.

– О, с этой опасностью мы справимся, когда она возникнет. Если возникнет. – Дож покачал головой и вздохнул. – Я не должен жертвовать людьми и заливать кровью улицы Генуи только из-за этого. Это, по крайней мере, ясно.

– В таком случае ничто не должно мешать вашей светлости принять решение. Но только если порукой будет не вера Просперо, а слово Андреа Дориа.

Глава III

Капитуляция

Рассказ, оставленный Сципионом о разыгравшейся в серой комнате Кастеллетто сцене, на этом резко обрывается. Либо им руководило ощущение драматичности происходящего, прослеживающееся и в последующих записях, либо последовавшее за этой дискуссией не имело такого большого значения, а было лишь повторением уже известного.

По крайней мере, Сципион показал нам путь к решению, к которому склонялся дож, и мы знаем, что в тот же вечер были посланы гонцы на флагманский корабль Дориа и к Чезаре Фрегозо в Велтри с предложением о сдаче города. Единственным условием было требование не подвергать никакому насилию жителей Генуи и разрешить императорским войскам с оружием беспрепятственно покинуть город.

Оговорив эти условия, дон Санчо Лопес назавтра рано утром покинул свой полк. Испанцы яростно сопротивлялись сдаче, твердя, что рано или поздно к ним на помощь придет дон Антонио де Лейва. Но дож, полностью убежденный теперь, что действует на благо Генуи, был непоколебим.

Не успели испанцы покинуть город, как Фрегозо ввел триста своих французов через Фонарные ворота под восторженные крики толпы, приветствовавшей их как освободителей. Основные силы Фрегозо оставались в лагере в Велтри, поскольку разместить такую армию в голодающем городе было невозможно.

Еще через два-три часа, ближе к полудню, к молам подошли галеры, и Дориа высадил пять сотен своих провансальцев, в то время как Просперо занимался высадкой трехсот папских солдат.

Предполагалось, что они выступят на параде, дабы придать происходящему пущую значимость. Но прежде чем высадился последний солдат, стало очевидно, что все они очень по-разному понимали цели высадки.

Возможно, Чезаре Фрегозо и думал, что французы пришли как освободители, но простые солдаты французской армии, казалось, имели свое особое мнение. Для них Генуя была прежде всего поверженным городом, и они не собирались отказываться от своих прав победителей, понимаемых наемниками XVI века как право на грабеж. И только страх перед суровым наказанием, отвратить которое у них недостало бы сил, кое-как сдерживал их вожделения. Однако они нашли союзников и поддержку в тех самых людях, которые могли оказать им сопротивление, – в черни, уже много дней роптавшей на свое правительство. Как только французы смешали свои ряды и совершили в городе пару актов насилия, голодная толпа сразу же поняла, как ей помочь самой себе. Сначала мерзавцы вламывались в дома богатых купцов и аристократов только в поисках пищи. Но, раз совершив насилие, они не стали ограничиваться утолением голода. С началом грабежа проснулась первобытная страсть к разрушению, вечно дремлющая в обезьяньих умах тех, кто не умеет созидать.

К тому времени как войска высадились с галер, Генуя подверглась всем ужасам грабежа и бесчестья, которые в неразберихе плечом к плечу с иностранными солдатами-мародерами вершили сотни ее собственных детей.

В ярости Просперо прокладывал себе дорогу сквозь ряды офицеров, стоявших вокруг Дориа на молу. Но злость его погасла при виде лица Дориа, посеревшего и искаженного от ужаса не менее, чем лицо самого Просперо.

По гневному взору Просперо адмирал понял, зачем он пожаловал.

– Не надо слов, Просперо. Не надо слов. У нас много работы. Это безобразие необходимо остановить. – Его тяжелый взгляд обратился на пробиравшегося к нему невысокого крепыша в тяжелых доспехах вороненой стали, надетых поверх малинового камзола. Злобное чернобородое лицо с бешеными глазами было обезображено шрамом, рассекавшим нос; голову прикрывал стальной шлем с плюмажем. Это был Чезаре Фрегозо.

Глаза Дориа потемнели. Он прорычал:

– Что же у вас за порядки, если творится такое?

Упрек заставил воина вспылить:

– Что у меня за порядки?! Вы обвиняете меня?

– А кого же? Кто еще командует этой французской шайкой?

– О небо! Может ли один человек сдержать триста?

– Три тысячи, если он командир. – Холодная непреклонность Дориа способна была повергнуть в трепет кого угодно.

Фрегозо брызгал слюной. В стремлении оправдаться он позволил себе погрешить против истины.

– Обвиняйте тех, кто виноват: этого дурака-дожа, что, выслуживаясь перед императором, не заботился о благе собственной страны и довел народ до голодного помешательства.

Его неожиданно поддержал Филиппино, стоявший, нахмурившись, около дяди.

– Поверьте, синьор, Чезаре попал в точку. Вина – на Антоньотто Адорно.

– Клянусь спасением души, да, – проворчал Фрегозо. – Этих жалких голодных людишек некому стало сдерживать, как только испанцы покинули город. Бесполезное сопротивление Адорно довело их до отчаяния. Поэтому они стали защищать свои собственные интересы, вместо того чтобы помочь Генуе защитить ее собственность, как они сделали бы, если б…

Тут Дориа прервал говорившего:

– Время ли сейчас болтать? Порядок должен быть восстановлен, а разговоры до времени оставим. Ради бога, пошевеливайтесь! Бросьте пререкаться. – Он обернулся к Просперо. – Вы знаете, что нужно делать. Вперед! Возьмите на себя восточную часть, западная за мной. И больше твердости!

Чтобы усилить эффект, Просперо приказал одному из своих капитанов, неаполитанцу по имени Каттанео, высадить еще пару сотен человек. Он учел, что грабители рыскали по городу бандами, и поэтому армию тоже надо было разделить на группы, чтобы обезвредить всех разбойников. Он разбил свое войско на отряды из нескольких человек и во главе каждого поставил командира.

Одну из таких групп он возглавил сам и практически сразу, уже в сотне ярдов от причала, нашел для нее дело в подвергавшемся разорению доме купца. Смешанная банда из французских солдат и местных мерзавцев рьяно грабила жилище, и Просперо поймал их, когда они пытали купца, чтобы выведать, где он хранит свое золото.

Просперо повесил главаря и оставил тело болтаться над входной дверью спасенного им дома. Остальные бандиты, гонимые безжалостными ударами пик, кинулись прочь, предвещая скорый суд над всеми мародерами.