Антициклон - Григорий Игнатьевич Пятков Страница 4

Он медленно прошел вдоль фальшборта, пересек палубу и по невысокому трапику поднялся в ходовую рубку. Здесь царствовал полумрак. Единственная включенная лампочка тлела, как уголек, освещая картушку путевого компаса.

За штурвалом стоял сам кэпбриг Осеев. Около дверей на складном стульчике сидел его помощник Сеня Кацев — настоящая глыба, а не человек. Падающий свет от плафона над камбузом освещал правую сторону его грубо сработанного лица с массивным подбородком боксера и рыжеватым ежиком усов над мясистыми губами. Кэпбригу и его помощнику было по тридцать два года. Тот и другой имели немалый опыт в рыбацком деле.

— А мы-то бэспокоились, не уснул ли наш партийный секретарь на выборочной площадке. Садысь, дорогой, гостэм будешь, — говорил Сеня Кацев, уступая Погожеву стульчик. — Пойду вздремну малость до вахты.

От Сени попахивало спиртным. Да и от кого из рыбаков в день отхода на путину не попахивало. А к Сене и принюхиваться не надо. Если «нажимает» на грузинский акцент, значит, «пропустил» пару стаканчиков мадеры или хереса. Другое Сеня не пил. К «кисляку» и крепким напиткам относился с презрением. Внешностью Кацев действительно смахивал на светловолосого грузина: и усами, и обличьем. И разговор у него гортанный, грузинский. Хотя, как уверял Сеня, в его родословной нет ни капли грузинской крови. «Есть кацапская, хохлацкая, молдавская, еврейская и даже гагаузская, а грузинской нет», — говорил он. «Что ты так ручаешься. Может, твоя прабабка и согрешила с грузином», — старался подначить Кацева Витюня. А кто-нибудь из рыбаков добавлял: «Теперь не удивительно, что ты такой здоровила выбухал — столько наций над тобой старались»...

Только сейчас Погожев заметил в рубке третьего. Это был Зотыч — маленький, щупленький и немногословный рыбак. В уголке на ворохе брезента его почти не видно. Это был один из ветеранов колхоза. Еще в двадцатые годы Зотыч водил рыбацкие ватаги, атаманил на весельных и парусных баркасах. Погожев, глядя на Зотыча, иногда думал: нашелся бы человек и записал все то, что знает он о море и рыбе, — бесценное бы пособие для рыбаков получилось.

В рубку заглянул Витюня. Руки у него были в мазуте, на лице тоже мазут.

— Братцы, курить не найдется?

— Меньше пей да свои имэй, — изрек Сеня и тут же протянул ему помятую пачку сигарет.

Витюня осторожно взял ее кончиками пальцев, заглянул вовнутрь и тут же вернул Кацеву.

— Знаешь, кореш, последнюю папиросу отдает дурак, а берет подлец.

— Хм, воспитанный, — хмыкнул у штурвала Осеев, не отрывая глаз от ночного моря. — Так и прет из нашего Витюни эта воспитанность. Особенно когда котам английскую соль подсовывает. Погоди, воспитанный, я с тобой еще за Милого друга посчитаюсь.

— Что ты, это же, кэп, полезно для организма! — И большой рот Витюни расплылся в невинной улыбке. — Англичане два раза в неделю принимают эту самую соль, облегчают организм от всякой скверны.

— Мой кот тебе не англичанин! — резко оборвал его Осеев. — Сам и жри ее.

— С чего бы это ты котенка Милым другом окрестил? — спросил Погожев. — Из-за любви к Мопассану?

— Нет, к Атлантике, — ответил кэпбриг.

— Что-то нэ ясно, Виктор. Проясни, пожалуйста, — попросил Сеня. И вместо того чтобы идти отдыхать, пристроился рядом с Зотычем на брезенте.

— А что тут неясного? Когда ходил в Атлантику, жил у нас на траулере сибирский кот, которого мы звали Милый друг... Впрочем, эту кличку дали ему не мы. И вообще он был не наш. Мы его в бочке выловили. Вместо киноленты.

Сеня озадаченно поскреб в затылке:

— Спасибо, кэп, разъяснил. Тэпэрь во всем такая ясность, как вон за бортом. — И кивнул на обступившую сейнер непроглядную южную ночь.

И тут Осеев пообмяк, подобрел, может, от воспоминаний о прошлом. Впрочем, у него всегда такие быстрые переходы из одного состояния в другое. В этом он был схож с предом Гордеем Ивановичем. И даже Витюня, основной виновник кэпбриговской вспышки, примостившись у входа в рулевую рубку, спокойно покуривал осеевские сигареты.

— Сами знаете, что такое поход за рыбой в Атлантику — полгода света белого не видишь, — говорил Осеев, облокотившись на штурвал. — Сейчас хоть телевизоры. А тогда единственное развлечение — кино. Давали нам лент семь-восемь. Это на все-то полгода! Через каких-нибудь три недели уже каждый кадр наизусть знаешь. Тогда начинаем крутить сзаду наперед. Потом кверху ногами. А последний этап — монтаж. Это когда вырезаешь кадры из трех-четырех фильмов и клеишь новый. Но и этот вариант скоро приедается. Вот тут-то и начинаются поиски обменщиков.

Осеев достал сигарету и, не спеша покатав ее между пальцами, закурил. При свете зажигалки на какое-то время Погожеву хорошо видны его сросшиеся на переносице густые черные брови, небольшой нос и проступившая за день на щеках и крутом подбородке, отливающая синевой, густая щетина. Раза два глубоко затянувшись, кэпбриг продолжал:

— Обычно нащупываешь по рации какое-нибудь по соседству с тобой работающее судно и спрашиваешь: «Фильмами махнемся?» Договорившись, идем на сближение. Но океанская зыбь — это вам не хухры-мухры — лагом не встанешь. Такой поцелуйчик схватишь, что и самому хорошему фильму не обрадуешься. Поэтому коробки с кинолентами засовываются в пустые бочки, заливаются сверху парафином, чтоб вовнутрь не просочилась вода, и — за борт. А затем каждый вылавливает, что ему предназначено.

Так и этот раз было. Выбрали мы большинством голосов из предложенных фильмов «Милого друга». А бочку с «Музыкальной историей» им кинули. Они ее первыми сцапали, дают три гудка, мол, салют, ребята, и скрываются в тумане.

Мы тоже вылавливаем бочку. А когда распечатываем, то глазам своим не верим — в бочке здоровенный сибирский котяра. Ошейник из медной проволоки и бирка, на которой химическим карандашом написано: «Милый друг». Вылез кот из бочки на палубу преспокойненько, словно всю свою жизнь в бочках плавал, облизался и прямым курсом на камбуз. Пока мы чесали в затылках, как же будем отчитываться за ленту на базе, Милый друг на камбузе половину всех котлет сожрал... А потом мы его ни за какой бы фильм не обменяли. На редкость забавным котяра оказался.

— А помнишь, кэп, нашего Бобика?.. — оживился Витюня, готовый пуститься в рассказ какой-то истории.