Глеб Голубев - Морские тайны Страница 5

Но ведь этого мало. Адвокат, раз поверив своему подзащитному, должен проникнуться его доводами, лучше их аргументировать, сделать их убедительными и в защите опираться на них. Возможно, суд не согласится с ними. Но совесть защитника будет чиста. Не покривив душой, он сделает всё возможное.

Но готов ли к такой защите он, Арсеньев, психологически? Верит ли сам в невиновность Голубничего? Пока нет, и это его мучает больше всего.

Никто не может рассказать, что произошло на самом деле. А доводы капитана достаточно веские, раз с ними согласилась придирчивая комиссия. Не верить Голубничему у адвоката нет никаких оснований. А гадать можно как угодно. Но закон справедлив и мудр, он требует, чтобы малейшее сомнение толковалось в пользу обвиняемого.

Если даже капитан Голубничий и виноват в чём-то, он явно заслуживает снисхождения, ему пришлось нелегко.

Всё верно. Но...

Ведь траулер всё-таки погиб — и с ним двадцать два человека. И есть письмо Лазарева, принесенное волнами в запечатанной бутылке...

«...Всё из-за старого осла! Я видел, как он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели...»

Зачем Лазарев написал это? И когда успел написать? Ведь капитан утверждает, будто покинул судно последним. И тут же, по единодушным показаниям всех троих спасшихся, судно перевернулось и затонуло.

Когда же Лазарев успел написать? Пока капитан ходил к себе в каюту за судовыми документами? Но, вернувшись, Голубничий, как утверждает, уже не застал помощника в рубке. Может, Лазарев как раз ушел вниз, чтобы написать письмо?

Письмо написал, но выбраться на палубу из-за этого уже наверняка не успел...

Чертовски крепкие нервы были у Лазарева, если за несколько минут до неотвратимой гибели он писал свою записку — без всякой надежды, что она дойдет к людям. Строчки прыгают, буквы налезают друг на дружку от бешеной штормовой качки, но фразы грамотные, продуманные, все знаки препинания расставлены. И потом он ведь ещё старательно запечатывал бутылку, а судно уже перевертывалось...

Поразительно! Что за человек был Николай Лаза­рев?..

— Все-таки никак не могу понять, что за отношения у них были, у Лазарева с Голубничим, — сказал следователю Николай Павлович, сокрушенно покачивая головой. — Странный он был, этот Лазарев, вы не находите?

— Чем странный?

— Ну хотя бы тем, что писал о капитане хвалебные заметки в газету, а потом... Вы их, кстати, читали?

— Читал.

— Я их тоже прошу приобщить к делу, вот ходатайство и вырезки из газет. Непонятно, писал заметки восторженные — «Наш капитан», а потом вдруг такое письмо...

— Не вижу противоречия, — ответил следователь. — Пока капитан того заслуживал, Лазарев его уважал и хвалил. А как только Голубничий допустил оплошность, штурман не стал его покрывать. По-моему, совершенно принципиальная позиция.

— И всё-таки... Вот и мамаша покойного Лазарева о Голубничем хорошо отзывается, ни в чём его упрекнуть не может... Хотелось бы мне с ней побеседовать, порасспросить подробнее об их взаимоотношениях. Да вы не пугайтесь, Яков Иванович, закон нарушать я не собираюсь. Хотел бы побеседовать с ней в вашем присутствии, как положено. Вы ведь, кажется, её только один раз допрашивали, больше не собираетесь?

— Зачем? — пожал плечами Алексеев. — Ничего нового она не расскажет, а каково ей от этих расспросов? К тому же это не так просто. Человек она немолодой, больная, из дому почти не выходит. Я у неё побывал, чтобы взять письма покойного сына для экспертизы, заодно и допросил её как свидетельницу. Протокол допроса вы читали. Чем он вас не устраивает?

— Всё же хотелось бы самому с ней побеседовать...

— Значит, вы хотите, чтобы я ещё раз допросил её при вас, так надо понимать?

— Да. Вы уж извините, Яков Иванович, но мне это кажется важным для выяснения взаимоотношений Голубничего и Лазарева.

Следователь тяжело вздохнул, покачал головой и задумался, постукивая карандашом по столу.

— Ну, раз вы этого требуете, — сказал он хмуро. — Сходим к ней, хотя это не только бесполезно, но и малоприятно, убедитесь сами. Пишите ходатайство.

Арсеньев полез в карман за авторучкой.

— И непременно укажите, что просите провести допрос у неё на дому, поскольку она больна, — добавил следователь.

— А вы, похоже, тоже дотошным буквоедом становитесь, — пошутил Арсеньев.

— Наверное, у вас заразился, — усмехнулся следователь, подавая ему листок чистой бумаги.

3

Арсеньеву никогда ещё не приходилось бывать в этой части города, и он с любопытством озирался, шагая рядом со следователем по дощатому тротуару, поскрипывавшему и пружинившему под ногами.

Одинаковые шлакоблочные домики с палисадниками, возле каждого сад и огородик. Ветки гнутся под тяжестью налившихся яблок, на грядках торчат тугие капустные кочаны. Возле сарайчиков стожки душистого сена, заботливо прикрытые от близких осенних дождей. Улицы заросли травой — как в деревне.

Но на каждом шагу попадались на глаза и приметы близкого моря: полощется на ветру постиранная тельняшка, под чердачной застрехой вялится на солнышке здоровенный судак. Пес лениво гавкнул на Арсеньева из сельдяной бочки, превращенной в будку. У многих сарайчиков в дверях круглые оконца на манер иллюмина­торов. А вот за тем домом мачты какого-то суденышка, значит, море совсем рядом, за углом.

Выглядывали из окошек любопытные женщины.

«Каково было Голубничему здесь проходить, — подумал адвокат и зябко передернул плечами. — Тут каждый на виду, никуда не укроешься».

— Дом шестнадцать. Пришли, — останавливаясь, негромко сказал следователь.

Маленький, в три окошка, домик ничем не выделялся среди соседних.

«Напрасно, наверное, мы сюда пришли», — вдруг словно споткнулся Арсеньев. Но отступать было поздно.

На них смотрели из всех окошек соседних домов. Под этими взглядами Арсеньев поднялся вслед за Алексеевым на низенькое крылечко. Они долго, тщательно вытирали ноги, потом следователь, помедлив, постучал в дверь.

— Кто там? Не заперто, — послышался глуховатый женский голос.

И снова Арсеньев подумал: «Нет, не стоило прихо­дить...»

В комнате было дымно и холодновато. У печи стояла сгорбленная пожилая женщина в белом платочке и смотрела на вошедших через плечо, продолжая что-то месить в большом тазу на загнетке.

— Здравствуйте, Полина Тихоновна, — сказал следователь, снимая кепку.

Арсеньев тоже снял шляпу и молча поклонился.

— Я из прокуратуры. Уже был у вас однажды, помните? — продолжал следователь. — А это адвокат, Николай Павлович Арсеньев. Извините за беспокойство, но приходится ещё вас побеспокоить.

— День добрый, здравствуйте, — настороженно ответила женщина, вглядываясь в их лица прищуренными глазами.

Она так смотрела на них, будто ждала: вот сейчас ей скажут, что произошла ошибка и траулер вовсе не погиб. И сын её жив, просто стоит за дверью, чтобы не напугать мать, и сейчас войдет.

Сердце у Арсеньева сжалось. Он отвел глаза. Мельком осмотрел комнату. На столе немытая посуда, под столом валяются игрушки, детская колясочка стоит у окна, на стене над стареньким покосившимся комодом висят фотографии.

— Надо так надо, о чём говорить. Проходите, пожалуйста, — ответила наконец женщина.

Тяжело прихрамывая, она подошла к столу, сдвинула в сторону посуду, смахнула крошки и пригласила, придвигая стулья:

— Да вы присаживайтесь. В ногах правды-то нет.

Поблагодарив, они тоже подошли к столу. Следователь сел и начал раскладывать на уголке бумаги, гото­вясь вести протокол. Николай Павлович переставил стул, чтобы сесть с ним рядом, и почувствовал, что наступил на что-то. Нагнулся и смущенно поднял с пола плюшевого медвежонка с оторванной лапой. Повертел его в руках, осторожно положил на краешек стола.

— Васютка пораскидал, в садик торопился, — улыбнувшись, сказала женщина. И при свете этой улыбки Арсеньев увидел, что она вовсе не старая. Видно, её согнуло горе, а не годы.

— Николай здесь жил, с вами? — спросил Арсеньев.

— Жил, — кивнула она.

— Он, кажется, не был женат?

— Нет, не успел ещё обжениться. Я теперь с дочкой живу. Муж у неё механиком работает, она — приемщицей. На рыбзаводе. А я нянчусь... Только проку-то мало, совсем обезножела.

Посмотрев на склонившегося над бумагами следователя, Полина Тихоновна спросила:

— Верно, вам опять его письма понадобятся? Только больше уносить не дам, здесь смотрите! А те-то два письма, что взяли, когда вернете?

— Скоро, Полина Тихоновна, не беспокойтесь, они целы будут, — успокоил её Алексеев. — А больше нам никаких писем не надо.

Но она, не слушая его, уже подошла, тяжело припадая на правую ногу, к старенькому приземистому комоду, достала из верхнего ящика коробку из-под печенья и поставила её на стол, строго повторив:

— Здесь смотрите, а забирать не дам.

Пока следователь по всей форме заносил в протокол обязательные данные — когда, где, кем составлен, кто при этом присутствовал, Арсеньев не удержался и заглянул в коробку.