Януш Мейсснер - Черные флаги Страница 50

Рана заживала быстро, поэтому дабы избежать ужасного смрада я перебрался на холм. Там убитых было относительно немного. Я сумел стащить трупы в рвы на артиллерийских позициях и присыпать землей. Поселился в том павильоне, который занимали вы, капитан Мартен. Там теперь нет ничего, кроме руин, но это здание как-то уцелело. Ах да, уцелел ещё каменный истукан их божества — правда, в это трудно поверить, ведь пушки, между которыми он стоял, были вдребезги разбиты ядрами испанцев. А он там стоит до сих пор!

Потом я все ждал. Месяц, два, три…Ждал вас или испанцев — ведь они могли вернуться. Был голов к этому. Но никто не показывался. Ни снизу, ни сверху по реке, ни со стороны суши. Все это время тут живой души не было. Только стервятники и вороны…Думал, что с ума сойду от их карканья.

— Но не сошел, — триумфально тряхнул он головой. — Занялся поисками какой-нибудь лодки, ещё годной для ремонта. На дне маленькой затоки обнаружил две дырявые пироги. Все остальные испанцы спустили по течению или затопили на глубине. Одну из них сумел вытащить и залатать. Спрятал её в зарослях далеко вверх по течению, там, где Амаха разделяется на несколько рукавов, чтобы в случае чего уплыть в сторону Хайхола. Временами отправлялся на рыбалку, а как-то раз добрался до лагуны и тогда узнал, что Бласко Рамирес сотворил с Боуэном, Перкинсом и Ройдом. Похоронить их останки я не мог — не было никаких орудий, а от зловония, которое там стояло, мне делалось плохо. Вернулся и стал ждать снова, но уже терял надежду на возвращение “Зефира”, потому решил ждать “Ибекс” и всех прочих.

Вчера к вечеру я услышал далекий рокот барабанов — первый раз за четыре месяца! Прислушивался всю ночь, а потом весь сегодняшний день, готовый к бегству на случай, если это испанцы. Увидел лодки на излучине реки, но не был уверен, буксируют ли они “Зефир”. И лишь когда он показался, я смог вздохнуть с облегчением. Сразу заметил, что гротмачта перебита, и понял, что и вам досталось…

Вопросительно взглянув на Мартена и Каротта, но не получив ни подтверждения, ни отрицания своих догадок, он довольно потер руки и сказал:

— Ну, это все можно поправить.

— Нет, ничего уже нам не исправить, — произнес Мартен тихо, но таким тоном, что Хагстоун замолк с разинутым ртом.

Всю ночь Мартен расхаживал по палубе “Зефира”, заложив руки за спину и понурив голову. Хагстоун сидел на трапе, ведущем на ют, чувствуя его отчаяние и тоску, источники которых толком не мог представить. Ему было Мартена жаль, но чувство это в свою очередь невероятно изумляло его. Своего капитана он считал слишком сильным человеком, чтобы за него переживать, и в то же время убежден был, что нужно что-то сделать, чтобы стряхнуть с того апатию. Впервые в жизни замечал он за собой такое. Никогда до тех пор не трогала его так глубоко ни своя, ни чужая судьба. И чувствовал он себя при этом куда более одиноким, беспомощным и лишенным всякой опоры, чем тогда, когда Мартен оставил его в Нагуа, вверив безопасность и защиту его обитателей, и даже когда остался тут один после разгрома.

Мартен же не обращал на него ни малейшего внимания. Не смотрел ни на него, ни на небо, ни на реку. Казалось, что вообще ничего не замечает. Не упрекал его, не задавал вопросов, не допытывался о причинах разгрома.

Так продолжалось уже восемь часов. Взошла луна, перекатилась по небу и снова спустилась, скрывшись за горами. Река плыла лениво, черная и немая. Ветер стих. Было холодно, роса капала с вантов и зачехленных рей.

Хагстоун не мог больше терпеть. С той минуты, когда он умолк, завершив на закате свой драматический рассказ, вместо хоть какого-то облегчения он испытывал все более угнетавшую его ответственность за то, что произошло.

— Не мог я ничего сделать! — не выдержал он наконец. — Можешь ты наконец понять, не мог я совершить чудо!

Мартен остановился перед ним. Гримаса удивления скользнула по его лицу.

— Естественно, — произнес он с явным усилием. — Ничего больше сделать было нельзя. Это ясно.

— Так ты не считаешь, что я не оправдал доверия? — хотел убедиться Хагстоун.

— Нет, не считаю. Это я не оправдал доверия все этих людей, — добавил Мартен словно про себя. — И этого уже не поправить. А остальное… — он махнул рукой и отвернулся.

“ — Нет, этого мне не перенести”, — подумал Ян, окидывая взором пристань, пепелища домов на берегу, полуразрушенные склады и руины дворца Мудреца на взгорье.

Взгляд его задержался на изваянии Тлалока. Кровожадный бог, казалось, поглядывал сверху вниз на следы разгрома бывших своих приверженцев, которые отступились и забыли его. И триумфально воцарялся вновь при помощи тех, чья вера лишила его почитателей.

Хагстоун поднялся и ушел. Мартен этого даже не заметил. Он непрестанно задавал себе вопрос, осталась ли в живых та, кто могла напомнить его слова, кто могла бы посмотреть ему в глаза с укором за невыполненные посулы; кто знала о величии его намерений и планов; кто безгранично доверяла ему и чье доверие развеялось с дымом испанских пушек над Амахой.

— Иника! — шептал он во тьму, словно призывая её. — Иника…

Уже немало дней Мартен пытался стряхнуть с себя подавленность, отбросить пустые сожаления, обрести прежнюю энергию и прежде всего власть над самим собой.

Напрасно.

Ему казалось, что он стал кем-то совсем другим; что Ян Куна, прозванный Мартеном, которому было что делать в этой жизни, который говорил с людьми, слушал их и строил грандиозные планы, — умер.

Он его помнил. И его планы тоже. Рассматривал их с трезвой иронией с высоты своего горького опыта. Хотел создать империю, и вот шесть испанских кораблей за несколько часов превратили в пыль все, что он для этого сделал за четыре года. Как же он был смешон в своем порыве! И как наивны были представления, на которых он основывал свои намерения! С чем замахнулся он на гигантскую мощь Испании, если какой-то мелкий, никому не известный, отнюдь не покрытый славой побед командир провинциальной флотилии одним махом смел с лица земли его “королевство”…

Ян чувствовал себя уничтоженным. Его жгли стыд и угрызения совести. Не мог ни оставаться тут, ни возвратиться в Европу, ибо не видел, зачем жить дальше.

— Нет, ничего уже тут не поправить, — повторял он себе сказанное Хагстоуну. — Все кончено.

Каротт с Хагстоуном спрашивали его, что делать дальше. Поцеха с Ворстом ждали приказаний.

— Делайте, что хотите, — отвечал он.

Он избегал их. Блуждал в одиночестве по взгорью, среди руин, уходил далеко в поля, разглядывал вырубленные налетчиками, засохшие деревья в садах, часами сидел над рекой, прислушиваясь, не раздастся ли плеск весел плывущих с верховьев лодок. Часто просыпался среди ночи, ибо ему казалось, что слышит грохот барабанов или звуки индейских гитар и веселые песни. Только ночи стояли глухие и темные. Барабаны, которые неведомо кому и откуда несли весть о его возвращении, теперь упорно молчали. Никто из прежних жителей не вернулся в Нагуа, словно опасаясь дыхания прошедшей здесь смерти. Брошенные поля и пастбища шаг за шагом опять захватывали джунгли, стирая следы каторжного труда нескольких поколений.

Через неделю индейцы и негры из команды “Зефира” стали исчезать. Уходили в лес и больше не возвращались. Когда Хагстоун сказал об этом Мартену, тот только кивнул, словно принимая их бегство как факт. Они покидали его втихую, не говоря ни слова, как крысы бегут с корабля, к которому по неведомым причинам отказали в доверии. Тут причины были ясны и понятны — возразить было нечего. Они поняли его слабость и беспомощность. Они прозрели. Мощь прежнего союзника Квиче рухнула на их глазах. Это был только мираж, вызванный чарами белого человека. Чарами, которые однако не устояли перед всемогуществом обиженного Тлалока. Прежний бог отомстил отступникам, но — быть может — его ещё можно умилостивить…

В один прекрасный день Мартен заметил, что у подножья изваяния Тлалока лежат венки свежих цветов. А назавтра там же появился забитый козленок, кровь которого оросила грудь божества.

“ — Скоро здесь снова начнут приносить человеческие жертвы”, — подумал он, но ничего не сделал, чтобы помешать.

Но до этого и не дошло. В конце месяца в одну из ночей все оставшиеся индейцы и негры просто сбежали. На “Зефире” осталась только белая команда, состоявшая из нескольких десятков людей, единственным желанием которых было убраться оттуда поскорее.

Но Мартен тянул. Хотел дождаться прибытия Уайта, Шульца и Бельмона — по крайней мере так он утверждал. Каротт и Хагстоун признали весомость его доводов; невозможно было затевать никакой экспедиции со столь скромным экипажем, а корабли из Англии должны были вернуться максимум через несколько недель.

На самом же деле Мартен не думал ни о каких экспедициях и даже не строил никаких планов, а если чего и ждал, то только знака от Иники. Полагал, что она скрылась вместе с остальными в каком-нибудь глухом селении в глубине страны, или нашла убежище в Хайхоле. Эта последняя возможность казалась ему наиболее правдоподобной, поскольку — как следовало из рассказа Хагстоуна — молодой Тотнак прибыл сюда с запоздавшей помощью и наверняка стоял лагерем поблизости, пока испанцы хозяйничали в окрестностях Нагуа.